Да, Винду промахнулся. Удивительно только, что человек, так давно знающий политиков, мог так промахнуться. Посто главы Ордена так просто не дается. Впрочем, людей часто подводит самоуверенность.

И я все-таки болею за Арьемиуса. Он изящнее работает, чем Айсард. Жду с нетерпением, что теперь решит Энакин? И хотелось бы понять, а что происходит в Ордене? Как собираются выкручиваться джедаи?

Тут и самоуверенность, и убежденность, что эти два змея в жизни не договорятся. К тому же Винду и не был хорошим политиком никогда: человек, ориентирующийся в политической ситуации, убивать (именно убивать!) канцлера безо всяких на то формальных оснований не понесся бы.



Теперь это надолго) Пока они, скажем так, дружат... на некоторое время)



Так вроде все там ясно, разве нет?) Джедаи в спешном порядке эвакуируются из Храма (за исключением тех, кто охраняет Палпатина или держится в резерве для чрезвычайной сессии), часть - бежит с фронтов по новым базам, часть - уже там, а часть... ну, части не повезло. Никто "выкручиваться" не собирается: они к войне готовятся, вместе с новыми союзниками.

В гардеробной пахло пылью и немного – духами. Сладкими или с горчинкой, легкомысленными цветочными или строгими, с терпкими нотками арктанового дерева... у каждого платья был свой запах – едва уловимый, но безошибочно узнаваемый.

Исанн не заходила сюда с самого исчезновения матери. Не могла, не хотела. Здесь все выглядело так, будто мама никуда не пропадала – самое большее, отлучилась куда-то на час-два. Вот-вот она переступит порог и рассмеется ласково, снова поймав дочку за примеркой слишком больших для нее нарядов. А потом заговорщически улыбнется и, вытащив из шкатулки изумительной красоты украшения, примется помогать ей прихорашиваться...

"Ты у меня красавица, Исанн. Ни одна принцесса или сенаторская дочка с тобой не сравнится".

Девочка стиснула зубы и запрокинула голову, смаргивая непрошеные слезы. И как только она могла поверить, что мама бросила ее, даже не попрощавшись? Какой непроходимой дурехой надо было быть, чтобы проглотить эту ложь и не подавиться?

Она со всей силы сжала в кулачке жемчужную нить, которую мама так любила вплетать в волосы. Пропустила через пальцы, позволив ей ручейком стечь в шкатулку и раствориться в россыпи драгоценных камней, золота, платины и серебра. Помнится, не проходило и месяца, чтобы отец не подарил жене нового колье, браслета или колечка, и каждое было краше предыдущего... просто в голове не укладывалось, что он мог сделать с ней что-то ужасное. С кем угодно, но только не с ней. Они ведь обожали друг друга, Исанн же помнила!

Неужели это тоже было ложью? Спектаклем для общества и одной маленькой глупой девочки?

Исанн распласталась на ящике со старой одеждой, которую мама собиралась, да так и не собралась пожертвовать бедным, и принялась машинально отстукивать ритм по его крышке. Получилось в такт мыслям: рвано, сбивчиво и зло.

Ложь-ложь-ложь. Повсюду и ото всех. Отец, гувернантка, Мотма... даже собственная память – и той уже доверять не получалось!

Исанн, наверное, сама уже сходит с ума. Вспоминает то, чего не было, сомневается в том, что было. Отец говорил ей, что в этом мире многие вещи на самом деле являются вовсе не тем, чем кажутся на первый взгляд... а она важно кивала и делала вид, что поняла. Дура, дура, дура! Ничего она тогда не понимала!

Собственное бессилие не просто злило – доводило до отчаяния. Если бы ей только удалось сбежать! Мотма наверняка рассказала бы хоть малую часть правды, а там уж Исанн как-нибудь вычленила ее из вороха лжи и передергиваний. Но теперь она заперта дома, спасибо Элдберу... тюремщик, чтоб ему пусто было! Еще отцу наверняка все расскажет... даже интересно, что он с ней сделает. Просто отлупит хорошенько или что похуже выдумает? Как с мамой?

Исанн уже не знала, чего от него можно ожидать. Не была даже уверена, что на самом деле была его любимой дочкой. Что вообще была его дочкой. Мало ли, с чего их с мамой размолвка началась? В этом мире же все не то, чем кажется на первый взгляд!

Девочка сердито шмыгнула носом, утерла подозрительно влажные глаза. Эдак до чего угодно додуматься можно... вот только ей уже ничто не казалось слишком невероятным. Жизнь, где все было просто и понятно, и был папа, которому всегда можно верить, расползлась на рваные клочки. А что на самом деле под этой оберткой – черта с два разберешь. Мерзость какая-то, похоже.

Исанн скатилась с ящика. Присела около него на колени, откинула крышку и по локоть запустила руки в ворох мягких, приятно ласкающих кожу тканей. Если закрыть глаза, можно ненадолго представить, что эти два года ей просто приснились. Что сейчас действительно придет мама и с напускной строгостью спросит, что это она тут делает...

Конечно, это называется "бегать от реальности". Конечно, такие глупости – для малышей и тех, кто не разумнее их. Но как же ей надоело быть не по годам умной! Ей бы все вернуть, чтобы все стало как раньше... да хотя бы последние два дня стереть из памяти! Чтобы она снова смогла поверить, что мама жива, и папа никогда не причинял ей вреда.
Оказывается, это было очень здорово – верить в ложь. Только теперь не получалось.

Неожиданно в ладонь ткнулось что-то твердое и острое. Пробежавшись по странному предмету пальцами, Исанн поняла, что это была маленькая печатная книга или что-то в этом роде. Заинтересованная, девочка вытащила находку на свет. Оказалось – записная книжка в твердом переплете, чуть потрепанном по углам. Яркие цветы на обложке; к корешку прикреплена ручка. Самая обыкновенная вещица. Обнаружься такая где-нибудь на видном месте, Исанн даже внимания бы не обратила.

Но кто станет так прятать простой ежедневник? Не случайно же он попал в кучу старых вещей, которые должны были пойти на благотворительность? Нет, только не у мамы... она всегда знала, что где в доме лежит – даже лучше, чем горничные. И растяпой никогда не была.

Значит, специально спрятала. Там, где точно никто не найдет – ни прислуга, ни любопытная дочка, ни, тем более, муж.

Значит, было что скрывать.

У Исанн вдруг защемило сердце, болезненно и в то же время – предвкушающе. Неприметная книжица будто преобразилась в ведьмин гримуар из старинных сказок: и открыть страшно, и отложить, не взглянув хоть одним глазком, уже невмоготу.
Боясь даже вдохнуть, девочка перевернула первую страницу. Руки чуть дрожали от волнения, и острая кромка флимсипласта больно резанула по пальцу. Исанн даже не ойкнула – молча смотрела, зачарованная, как кровавое пятнышко расползается по листу. Как медленно дотягивается до первой буквы – вытянутой и изящной, с завитушками... такими бы письма к возлюбленным или стихи писать. Но никак не...

"Я знаю, что теряю разум. Не могу сконцентрироваться. Не могу думать, не могу вспоминать о том, что произошло со мной. Больно. Даже сейчас у меня перед глазами все плывет, я едва вижу лист перед собой. Но я должна вести этот дневник. Иначе просто утрачу связь с реальностью. Не отличу фантазию от воспоминаний. Я должна записать все, пока меня не заставили забыть снова..."

Исанн прижала трясущуюся ладошку ко рту. Вновь перечитала первые строчки. А потом – еще и еще раз, словно надеялась, что они волшебным образом изменятся или вовсе исчезнут. Но нет. "Я знаю, что теряю разум. Не могу сконцентрироваться. Не могу думать, не могу вспоминать..." – снова и снова перечитывала она. Не знала даже, вслух или про себя: все звуки заглушал шум в голове. Исанн едва сознавала, что вообще происходит вокруг: словно весь мир исчез, остались только эти страшные, написанные таким знакомым почерком слова на замаранном кровью листе.

"...Я никогда не хотела лезть в политику. Я ничего не понимаю в ней и не хочу понимать. Но что мне оставалось делать? Мой муж сам затягивал петлю у себя на шее. Мон говорила, что жить ему осталось до следующих выборов. Когда Палпатина уберут от власти, на Арманда тут же ополчатся все, кто прежде жил в страхе перед ним. Его боятся, ненавидят, у него руки в крови по локоть... его могут казнить за все, что он делал на своем проклятом посту. Мон обещала помочь. Сказала, что сумеет этого не допустить, если я помогу ей в ответ. Сказала, что это для блага нашей семьи. Чтобы я не осталась без мужа, а наша малышка – без отца. Сказала, что сможет представить сведения, которые я для нее достану, как доказательство того, что Арманд действовал не по своей воле, а лишь исполняя приказы Палпатина.

Зачем я только согласилась? Думала, что не смогу нанести вреда. Думала, что все равно в жизни не узнаю ничего такого, что смогло бы доставить ему неприятности. Неужели – ошиблась? Не знаю, не понимаю, что такого сделала... или не помню? Не знаю.

Знаю лишь, что все рухнуло в тот день. Наша любовь, наш брак, моя жизнь. Голова кружится, я не могу думать об этом. Я не помню, что произошло со мной. Скандал, потом больница... все как в тумане. И головные боли, нескончаемые, страшные, постоянные. Что они сделали со мной?! Мне страшно. Не могу писать дальше, теряю мысль... кажется, слышу шаги. Меня ищут? Уже? Слуги обращаются со мной, как с умалишенной. Не сводят с меня глаз. Арманд недавно поменял гувернантку и горничных, полагаю, на своих шпионок. Охрана превратилась в тюремщиков. Их я тоже не знаю, во всем доме – новые лица.
Мне надо бежать отсюда. Возможно, без транквилизаторов я почувствую себя лучше. Но куда? Я не могу бросить Исанн. Не могу пуститься с ней в бега. Не могу вернуться к семье, они скорее решат, что я сошла с ума, чем поверят мне и позволят расторгнуть брак.

Нужно найти кого-то, кто сможет защитить меня. Но я не могу навредить Арманду, не могу! Куда идти? Не знаю, у кого спросить совета.

Голова раскалывается на части. Не могу больше думать. Нужно прилечь. Подумаю над этим после".

Читать становилось все труднее и труднее. Ровные поначалу буквы скакали и кренились в разные стороны, порой наползая друг на друга; кое-где разобрать текст и вовсе было невозможно. Да и у самой Исанн, кажется, что-то случилось со зрением: глаза болели, и белесая пелена так застилала их, что строчки превращались в неровные размытые линии. Дойдя до конца страницы, девочка захлопнула ежедневник. Сгорбилась, обхватила себя руками и пустым взглядом уставилась в стену, пытаясь уложить в голове прочитанное.

Укладывалось не слишком хорошо. Вернее, Исанн отчаянно не хотелось это все осознавать.

Ведь тогда получалось, что ее сон – не бред. Что это все было на самом деле. И мама действительно...

У сердца и внизу живота стремительно нарастала жуткая боль. Она разрывала, скрючивала, душила... со сдавленным воем Исанн согнулась пополам, заскребла пальцами по полу. Из груди рвался плач, но рот открывался и закрывался почти беззвучно: в легких не хватало воздуха, чтобы закричать.

Девочка не знала, сколько времени прошло, прежде чем она наконец смогла подняться и вдохнуть полной грудью. Голова горела так, будто сейчас вспыхнет, но остальное тело тряслось в ознобе.

Как во сне Исанн вновь взяла в руки злосчастный ежедневник. Распахнула его на второй странице, чуть не порвав.
Она дочитает. Не может не дочитать. Хотя знает, что все закончится плохо, и нечего надеяться на счастливый финал.

Ведь она его уже видела.

* * *

Ночь опустилась на Корускант – темная и вязкая, словно навеянный глиттерстимом сон. Последняя ночь старой Республики, насквозь пропитанная страхом и тягостным ожиданием неизбежной катастрофы.

Падме могла лишь догадываться, что испытывают сейчас одаренные Силой. Порой она задавалась вопросом, какого это – не представлять, но чувствовать надвигающиеся перемены так же, как обычный человек чувствует дым от близкого пожара... теперь она была точно уверена: ей бы не хотелось знать.

Ей и без того с лихвой хватало дурных предчувствий.

Больше всего сенатор желала сейчас проснуться, где-то за три года до сегодняшнего дня. Открыть глаза и понять, что и Война клонов, и катастрофа, к которой планомерно вел Республику Палпатин, – не более чем порождение ее воспаленной фантазии. Что не затягивают ее стремительно жернова истории, грозя перемолоть и вышвырнуть как отработанный материал и саму сенатора Амидалу, и все, во что она верила и за что боролась.

Голова внезапно закружилась, и Падме с тихим стоном оперлась на перила балкона. Прохладный ветер приятно холодил лицо и игриво трепал распущенные локоны, но ей все равно не хватало воздуха. В животе беспокойно завозился малыш, напоминая о себе. Будто тоже понимал, что происходит нечто неладное... или просто уловил беспокойство матери.

А может, пытался образумить? "Мама, что ты делаешь? А как же я? Ты можешь умереть завтра. И я могу умереть. Не надо, мамочка. Не ходи туда, не ходи!" – упорно звучало в голове детским голоском. Фантазия – страшная вещь, если дать ей волю... Падме поймала себя на том, что нежно поглаживает живот, как если бы действительно успокаивала ребенка.

"Я бы хотела, маленький мой. Если бы я только могла..."

Завтрашний день страшил ее. Падме никогда не призналась бы в этом ни перед кем, кроме себя, но после совещания ее неотступно преследовали панические, пораженческие мысли. Не лучше ли было затаиться? Прикинуться послушным сенатором, как Бейл и Терр, чтобы расшатывать режим изнутри? Не разумнее ли было бы это вооруженного восстания и альянса с КНС? Возможно ли, что просчеты и недальновидность мятежников сведут в могилу и их самих, и последнюю надежду на возрождение Республики – не говоря уже о тысячах ни в чем не повинных людей?

До недавнего времени члены Комитета надеялись на поддержку многих миров, что никогда не встали бы на сторону ситха, исконного врага Республики. На то, что Делегация единым фронтом выступит против сторонников Палпатина в Сенате – наживавшихся на войне, купленных сладкими обещаниями и акциями крупнейших государственных компаний, запуганных убийственным компроматом... и упустили из виду, что некоторые меняют идеалы легче, чем флюгер – направление. Достаточно лишь пресловутых посулов и угроз.

Надежда на мирное разрешение конфликта, на казнь Палпатина и отмену всех его реформ была призрачной. Вернее, стоило признаться себе: ее не было вовсе. Слишком глубоко проникли гибельные изменения, слишком большую власть получили ставленники ситха... слишком на многое они готовы были пойти, чтобы удержать ее.

Новая война была неизбежна. И Падме, так рьяно боровшаяся за мир, собственными руками подливала масла в ее огонь...

Она никогда не призналась бы в этом, но ее уверенность, непоколебимую внешне, изнутри сотнями маленьких термитов подтачивали сомнения. Сомнения не только в победе, но и в самой правильности выбранного пути. В намерениях друзей. Разве стали бы Мон, Гарм и Фэнг заключать тайный альянс с конфедератами, если бы не рассчитывали на военные действия задолго до ареста Палпатина? Не был ли этот ход спланирован слишком рано... и не слишком ли он удачно вписался в нынешнюю ситуацию, казавшуюся такой непредсказуемой?

Падме желала свержения режима, но не раскола Республики. Но так ли уж совпадали ее цели с целями товарищей?

Она уже не могла с уверенностью сказать "да". Быть может, беременность сделала ее слишком мнительной. А может – страх исподволь рушил барьеры иллюзий, за которыми Падме оставляла все, во что не желала верить.

Ясно было одно: теперь ей некуда отступать. Она сделала свой выбор – и смогла убедить в нем правителей Набу. Втянула свой народ в войну, решив все за него... не слишком-то это сочеталось с идеалами демократии, которыми Падме так дорожила.

Мир перед глазами вдруг помутнел, и пол предательски качнулся под ногами. Падме судорожно вцепилась в перила, глядя вниз расширившимися от испуга глазами. Малыш запинался сильнее прежнего, испугавшись, похоже, не меньше матери.

– Госпожа, у вас все в порядке? – раздался за спиной мягкий, участливый голос.

Падме медленно, стараясь не делать резких движений, обернулась. Вымучила бледную улыбку:

– Да, капитан Тайфо. Не стоит беспокоиться.

Она не приняла руки, галантно поданной начальником личной охраны – все с той же улыбкой подняла ладонь, мягко отстраняя его.

Во всей галактике существовал лишь один мужчина, рядом с которым сенатор Амидала могла позволить себе слабость. И был он сейчас далеко... наверное – в Храме. Вместе с другими джедаями готовился к грядущей угрозе... насколько к ней вообще возможно было подготовиться.

Чувствуя, как болезненно щемит в груди, Падме решительно отогнала мысли об Энакине. Слишком много страхов и тревог, слишком много тяжелых раздумий вызывало одно лишь его имя.

Всем им грозила смертельная опасность. Ей, ее любимому, их малышу. И думать об этом – самая худшая ошибка из тех, что Падме могла бы сейчас допустить. Она и так слишком расклеилась. Нельзя с таким настроем в бой, нельзя...

Пусть Падме хотелось кинуться мужу не шею, спрятаться в его объятиях ото всех тревог и сбежать далеко-далеко, прочь от войны и политики – сенатор Амидала не могла позволить себе такой слабости.

И у нее, и у Энакина был долг, который они обязаны исполнить. Несмотря на все страхи и сомнения.

Ступая твердо и гордо, гоня прочь слабость и смятение, Падме прошла мимо начальника охраны. Не заметив ни тяжелого, полного беспокойства взгляда, которым он проводил ее, ни желвак, игравших на его лице.

У капитана Тайфо тоже имелось немало тревог и сомнений. Но лучше его госпоже было не знать о них.

Для ее же блага.

Как-то все стало совсем мрачно и очень хочется дальше. Там ведь концовка уже недалеко или мне кажется?

Вы правы, до концовки уже недалеко) Оттого, наверное, и главы мрачноватые пошли: надо уже сюжетные линии понемногу к развязке подводить.

Корускант сочился Тьмой. Горел ею, жил ею. Она пульсирующей паутиной опутывала дома, бурной рекой текла по аэротрассам вместе с машинами, ураганной воронкой закручивалась над зданием Сената, видневшимся вдали. Тьма заволакивала ночное небо клубящейся чернотой; непроглядным туманом растекалась по улицам, заставляя электрический свет трусливо жаться к фонарям.

"Посмотри вокруг, Энакин. Вдумайся. Осознай то, что видишь. Суть Темной Стороны — не в абстрактном зле, но в изменении. В сломе того, что было прежде; в рождении принципиально нового. В движении вперед и уничтожении отмершего. На пороге великих перемен галактика всегда погружается во Тьму — это так же неизменно, как восход и закат небесных светил. Это наше время, не джедаев. Им не остановить того, что грядет. Попыткой противиться наступлению новой эры они лишь преумножат силу Темной Стороны. Нашу силу".

Энакин упрямо стиснул кулаки. Подставил лицо резким порывам ветра, глядя вперед — но не на сверкающие силуэты небоскребов и вереницу ярких огней аэротрассы, а в горящие расплавленным золотом глаза Палпатина. Не покидавшего стен Храма — но находившегося ближе, чем случайный прохожий, ненароком задевший Энакина плечом.

"Вашу, Дарт Сидиус. Не мою".

Фантом, сотканный из теней и неверных отсветов, улыбается — одними глазами и мимолетным проблеском веселья в Силе:

"Разве?"

Нет. Конечно, нет. Тьма струилась сквозь него, льнула к рукам и горячила кровь. Энакин чувствовал себя в силах свернуть Манарайские горы движением ладони. Смять небоскреб, как консервную банку, не шевельнув и пальцем. Разорвать на куски любого, кто встанет у него на пути, не прикоснувшись к световому мечу.

Ему было знакомо это состояние — с того злополучного дня, когда тускенские выродки до смерти замучили его мать. С тех же пор он знал, сколь оно обманчиво. Тьма давала силу, это верно, но куда больше — иллюзию силы. Опьяняющей и гибельной, если потерять контроль над собой, забыть о своих реальных возможностях.

В одном Энакин был уверен наверняка. Он действительно мог убить Оби-Вана сегодня. Мощи, сконцентрированной в его руках, было достаточно, чтобы смять горло бывшего учителя, как бумажный лист. И — что хуже всего — в какой-то момент ему хотелось дать ей волю. Послушаться неясного голоса, скандировавшего в ушах требовательное и такое соблазнительное "убей", и обрушить всю свою ярость на человека, едва ли этого заслуживавшего.

"Я не превращусь в это, лорд Сидиус. Безумного убийцу вам из меня не сделать".

И снова — тихий смех. До обидного снисходительная улыбка на старческих губах.

"Неправильно, Энакин. Мне безумный убийца без надобности. Это я нужен тебе — чтобы не превратиться в него".

"И без вас справляюсь".

"Надолго ли? Кто окажется на месте Оби-Вана в следующий раз? Случайный прохожий, подвернувшийся под горячую руку? Падме? Ваш малыш? Ты не можешь знать, когда сорвешься снова. Джедайские техники не позволяют управлять зверем, что таится внутри тебя — лишь запереть. Добровольно лишиться части себя вместо того, чтобы научиться жить с ней и использовать ее. Но и этот путь для тебя закрыт. Темная Сторона у тебя в крови. Из нее ты черпал силы в последние годы, к ней ты всегда обращался в трудную минуту. Ты не научишься чувствовать Силу по-иному. Твоя природа возьмет верх, как бы ты ни бежал от нее. Ты, быть можешь, и совладаешь с ней самостоятельно... но кто расплатится за твой опыт?"

Помимо воли в памяти вспыхнул страшный образ, один из тех, что являлись ему в видениях: Падме, задыхаясь, царапала горло. Шептала мольбы побелевшими губами — и голос ее становился все тише и тише, а белки огромных глаз заливала кровь...

Лишь ценой огромных усилий Энакину удалось отогнать видение прочь. Оно было лишь одним из многих — возможной, но не предрешенной вариацией будущего. Он насмотрелся таких с избытком. Сидиусу нечем здесь поживиться.

"Вокруг предостаточно достойных кандидатур. Не думаю, что Орден будет возражать, если я потренируюсь в использовании Темной Стороны на ваших любимых псах".

Сидиус был само равнодушие.

"Значит, галактика потеряет нескольких способных людей. Вопрос в том, что приобретешь ты?"

Энакин не ответил. Ни к чему это было — проговаривать очевидное, тем более Сидиус не нуждался в словах. Одной мразью в галактике станет меньше. А в его загривок по-прежнему будут вгрызаться десятки других. По-прежнему будет висеть на волоске жизнь Падме.

Если она переживет чрезвычайную сессию, разумеется. Условие, в выполнимости которого Энакин серьезно сомневался.

Он думал об этом не раз и не два. Страх сменялся яростью, ярость — глухим отчаянием, и так по бесконечному кругу. Сейчас же они складывались в горькую, холодную решимость.

Каждый видит в нем разменную монету? Оружие массового уничтожения? Что ж, оно обычно стоит недешево.

"А что я приобрету, если не сделаю этого? Если помогу вам? Могущество? Увольте, его мне с лихвой хватает. Власть и свободу? Не считайте меня за идиота. Я прекрасно понимаю, кто будет держать мой поводок. На каких условиях вы предлагаете мне рабство, лорд Сидиус?"

Старик рассмеялся, и не было в том смехе ничего от привычного добродушия канцлера Палпатина. Холодная насмешка, сухое одобрение с оттенком снисходительности.

"А все же ты неглуп, мой мальчик. Свобода — лишь в праве выбрать себе цепь по вкусу, так ведь говорят? Что ж, мое предложение тебе известно. Я научу тебя владеть Силой, чтобы ты смог управлять ею, а не она — тобою, как сейчас. Своим правлением я спасу галактику от войны, которая погрузит ее в хаос на многие десятилетия. Но самое главное — я сохраню жизнь твоей Падме. Пока ты верно служишь мне, ни она, ни твои дети не будут ни в чем нуждаться. Они будут жить в роскоши и безопасности, вдали от политики. Рядом с тобой. Решай сам, стоит ли это твоих представлений о чести. Знай лишь, что так или иначе, но совесть твоя чистой не останется. Тебе решать, чья кровь замарает ее".

Желтые глаза фантома померкли, и вслед за ними начал таять его силуэт. Мгновение — и Энакин остался наедине с собой, глядя в пропитанную Тьмой корускантскую ночь.

Он был до странного спокоен сейчас. В поганые времена и дороги в будущее не лучше. Рыцарю-джедаю и Избранному давно пора бы усвоить это.

На одну ему недвусмысленно указали — не в первый, но, вероятно, последний раз. Вторую же Энакину предстояло торить самому... чем и надлежало заняться, пока еще не слишком поздно.

Сегодня Энакин в последний раз возвращался в Храм. Не зная, как покинет его. И, что самое главное, кем.


* * *
— Сэр, я прошу вас... — Сибилла едва поспевала за широким шагом работодателя, путаясь в юбках. От волнения дыхание молодой женщины сбивалось, как у старухи, страдающей одышкой.

Обычно благовоспитанная до чопорности, чтившая субординацию как величайшую добродетель, гувернантка бегом бросилась Арманду наперерез и решительно преградила ему путь к лестнице.

— Я прошу вас быть с Исанн помягче, сэр, — сказала она уже уверенней. — Бедная девочка сама не своя. Я понимаю, что ее выходки уже переходят все границы, но она совершает их не из желания досадить. Ей нужно ваше внимание...

— И она его получит. В том виде, которого заслужила своим поведением. А теперь прошу вас отойти в сторону, мадам.

Его тон не терпел возражений, но женщина не шелохнулась — только сурово сдвинула брови и решительно вздернула подбородок. Невиданная наглость для прислуги, а уж тем более допустившей в последнее время столько промахов, что впору писать заявление об уходе — пока не выставили с работы силком, снабдив нелестной рекомендацией.

Не в первый уже раз Арманду подумалось, что за нехваткой свободного времени он непозволительно распустил своих домашних. Дочь, в первую очередь — а теперь и Сибилла, похоже, набралась дурных манер от своей избалованной и обнаглевшей подопечной.

— Сэр, у девочки сильный стресс, с которым она явно не справляется. Неужели вы забыли, что с ней творилось вчера? Бедному ребенку нужна помощь специалиста и ваша забота, а не наказание! Ей не хватает поддержки и ласки, как вы не понимаете?

"Бедному ребенку не хватает ремня!" — едва не рявкнул Арманд, но вовремя сдержался. Судя по виду, Сибилла и сама была недалека от истерики, а ему только драматических сцен в исполнении гувернантки не хватало. И без того он чувствовал себя таким измотанным, что больше всего хотелось махнуть рукой на выходки дочери и урвать хоть немного сна — тем более, что завтра силы ему очень пригодятся.

К сожалению, Арманд не мог себе этого позволить. И без того слишком многое сошло девчонке с рук. Ее следовало хорошенько выпороть еще вчера, когда он поймал ее на подслушивании. Быть может, не пожалей он ее тогда, не было бы побега и встречи с Мотмой — за что Исанн не получила даже устного выговора благодаря своим кошмарам. И вот теперь — новая попытка сбежать из дома. Несмотря на все запреты и предупреждения. Будто этого было мало, маленькая паршивка додумалась подмешать в каф Сибилле и Элдберу сильнодействующее снотворное... быть может, в другое время он мысленно похвалил бы девчушку за смелость и предусмотрительность, но сейчас это казалось скорее поводом всыпать ей покрепче.

— Сибилла, — положив ладонь женщине на плечо, он строго посмотрел ей в глаза. — Никакой "стресс" не может быть оправданием тому, что девочка натворила. Исанн не просто нарушила прямой запрет — она сознательно подвергла опасности свою жизнь, прекрасно понимая, что ее похождения могут плохо закончиться. Это нельзя оставлять безнаказанным.

— Я понимаю, сэр. Прошу вас лишь обойтись без... крайностей. Исанн — ребенок с очень сложным характером и, боюсь, хрупкой психикой. Прошу, не усугубляйте ее состояние...

— "Ее состояние"? Хотите сказать, девочка страдает психическими отклонениями?

Под холодным и очень, очень внимательным взглядом работодателя Сибилла невольно вздрогнула.

— Нет, сэр, — проговорила она тихо, нервно сглотнув. — Я вовсе не это имела в виду...

— В таком случае вынужден вам напомнить, что контролировать ее "сложный характер" — ваша работа. Работа, с которой вы в последнее время справляетесь не без нареканий. Надеюсь, вы не намерены и дальше усугублять свое положение грубым нарушением субординации?

Лицо гувернантки дернулось, будто ей залепили пощечину. Губы сжались в тонкую, недовольную линию.

— Прошу прощения, сэр. Я не хотела показаться навязчивой.

— Извинения приняты, мадам Дереле. А теперь позвольте мне увидеть дочь.

Сибилла почтительно склонила голову и отступила. Вид у нее был скорбный, словно у матери, вынужденной отдать на растерзание родного ребенка. Поднимаясь на второй этаж, Арманд спиной чувствовал ее осуждающий взгляд.

"Хорошая она все-таки женщина. Возможно, даже слишком хорошая для моего чертенка. Неудивительно, что Исанн совершенно распоясалась под ее присмотром: некоторые дети напрашиваются на неприятности лишь затем, чтобы проверить, как далеко им позволят зайти".

В который раз он пожалел, что Исанн не родилась мальчиком. Парнишке с таким характером было бы куда проще найти место в жизни... и вправлять мозги с помощью ремня мальчику куда легче. А с девочкой... с девочкой тяжелее. Каждый раз приходится бороться с иррациональным желанием немедленно простить и приласкать эту маленькую паршивку, умело прикидывающуюся невинным ангелочком.

У порога детской он остановился. То ли предчувствуя бурю, то ли в знак глупого подросткового бунта Исанн заперла дверь. Арманд не соизволил постучать — просто провел ключ-картой по электронному замку.

В комнате царил полнейший бардак. Валялась на полу вываленная из шкафа одежда, содержимое распотрошенной школьной сумки ровным слоем усеивало ковер; под ногу чуть не попалась дорогая фарфоровая кукла, которую Арманд подарил дочке на день рождения где-то года три-четыре назад. С выдранными золотистыми локонами и раздробленной наполовину головой.

Сама виновница беспорядка сидела на постели, закутавшись в одеяло и глядя на Арманда затравленным волчонком. В руках она сжимала то ли планшет, то ли книгу, то ли тетрадь — разглядеть толком не удалось, потому что девочка поспешно спрятала вещицу под скомканное покрывало.

Она казалась не просто напуганной — нездоровой. Эти ее покрасневшие глаза, бледное лицо, на которое падают нечесаные волосы...

— Итак, Исанн, ты ничего не хочешь мне сказать? — спросил он строго, ничем не выдав зарождавшегося беспокойства.

Габриэлла точно так же дичилась, когда безумие начало брать верх над самообладанием. Так же жалась к стене, когда он приближался к ней. Так же молчала, глядя на него широко распахнутыми глазами.

"Этого не может быть. Исанн здорова. Напугана, только и всего".

— Я задал тебе вопрос, девочка. Что все это значит?

Арманд попытался схватить ее за подбородок, но Исанн вывернулась из-под его руки. Вскочив с постели, шустро отпрыгнула в сторону.

— Ничего! — с вызовом выпалила она. — Тебе-то какая разница? Ты же наказывать меня пришел, да? Вот и доставай ремень, нечего тянуть! А бардак я уберу, как ходить смогу.

У нее тряслись губы. Глаза, испещренные красными прожилками, смотрели нагло и в то же время — испуганно. Казалось, девочка вот-вот разревется.

Арманд подошел к ней и крепко схватил за плечи. Хорошенько встряхнул, даже не обратив внимания на то, что Исанн рванулась из его рук.

— Прекрати истерику. Или мне успокоить тебя пощечиной?

— Мне плевать! Не в первый раз! — девочка упрямо мотнула головой, отбрасывая волосы за спину и нарочно подставляя щеку для удара. Ту, на которой все еще красовался синяк... да, он определенно приложил ее крепче, чем собирался.

Но гораздо больше Арманда волновала дрожь, бившая ребенка. И злость в ее глазах — беспомощная злость затравленного, напуганного звереныша, готового все зубки переломать, но живым в руки не даться.

Вряд ли ее так пугало наказание за глупую выходку: экзекуции она обычно переносила спокойнее и никогда не пыталась хамить — чтобы положение не усугублять.

Похоже, вчерашний сон и задушевные разговоры с Мотмой все же не прошли для нее даром.

Тяжело вздохнув, Арманд перенес дочь на кровать. Усадил рядом с собой и приобнял, пытаясь успокоить и в то же время — не дать вырваться.

— Угомонись. И потрудись объясниться, что с тобой происходит. Что тебе напела Мотма, что ты начала вести себя так глупо и безобразно?

Исанн молчала, закусив губу и глядя на отца зло и обиженно. Шумно засопела, пытаясь справиться с душившими ее слезами. Видимо, твердо решила изображать партизана на допросе.

— Почему ты пыталась сбежать?

Молчание, попытка отползти подальше.

— Из-за чего устроила истерику?

— Отстань от меня!

Рука взметнулась практически на автомате. Девочка зашипела сквозь стиснутые зубы, получив увесистую затрещину.

"Вот же упертое создание..."

Арманд не знал, что с ней делать. Точно так же у него опускались руки при истериках Габриэллы. Он мог расколоть пленника на допросе. Мог так повести разговор, чтобы собеседник невольно поведал ему то, что хотел бы сохранить втайне. Многое мог. Но, оказывается, был совершенно безоружен перед вздумавшей играть в молчанку маленькой дочерью.

Что эта девчушка себе вообразила? С ее-то буйной фантазией и пронырливостью она могла такого надумать, что самые скандальные проститутки пера подивились бы красочному сюжету.

На ум пришла записная книжка, которую Исанн поспешила спрятать от него. Арманд не имел привычки копаться в личных дневниках маленьких девочек, но раз уж она отказывается говорить...

Дочь дернулась как от удара, когда он вытащил из складок покрывала потрепанный ежедневник. Вскинулась и подобралась, будто вознамерившись отобрать вещицу, но тут же раздосадовано мотнула головой. Украдкой отползла подальше, на самый край кровати, и вновь впилась в отца этим злобно-напуганным взглядом. Действительно, одичавший зверек. Того и гляди, набросится.

С первой же страницы Арманд почувствовал, как неприятно холодеют кончики пальцев. Страницы были исписаны изящным, немного вычурным почерком Габриэллы — который, впрочем, очень скоро переходил в сумбурные, практически нечитаемые каракули. И все же — достаточно разборчивые, чтобы понять смысл написанного.

Он не знал, что Габриэлла вела дневник. Слуги докладывали ему, что госпожа часто запирается в гардеробной и проводит там от нескольких минут до полутора часов, но Арманду претила сама мысль устраивать обыск среди нарядов и безделушек жены. Ограничился лишь сканированием на подозрительную электронику и на том успокоился, сочтя это очередным чудачеством супруги, психическое состояние которой ухудшалось день ото дня.

Оказывается, вот что она там делала. Кропотливо записывала все свои страхи и переживания, путаные воспоминания и безумные догадки.

— Ты сделал это с ней, — донесся до него звенящий, немного дрожащий голос Исанн. — Ты довел ее до сумасшествия, а потом убил!

До сих пор девочка сдерживала слезы, но теперь они влажными дорожками бежали по раскрасневшимся щекам; поблескивали на мокрых ресницах. Она жалась к стене и крепко стискивала побелевшие кулачки, будто собиралась наброситься на отца.

— Исанн... — он попытался погладить ее по голове, но малышка с неожиданной силой оттолкнула его руку.

— Не трогай меня! Ты убил, ее убил, а мне врал все это время! Мотма была права, ты чудовище! А я... я тебя любила, я тебе верила, а ты... ты... ненавижу тебя! Можешь бить меня, можешь выгнать из дома, можешь вообще придушить, мне плевать!

Она дрожала, заливалась слезами, но взгляд не отводила. Смотрела прямо ему в глаза — и злость плескалась в них напополам с болью. Болью преданного, жестоко обманутого ребенка.

Арманд не знал, что сказать ей. Вернее, в уме он прокручивал сотни вариантов того, как повести разговор дальше, как успокоить малышку, как разубедить ее в прочитанном и додуманном, перемешав правду с полуправдой и ложью... но сейчас, в этот момент — не мог подобрать слов. Вместо них он просто сгреб дочь в охапку и крепко прижал к себе, шепча что-то ласковое и бессвязное. Исанн задергалась, вырываясь, но быстро сдалась. Уткнулась лицом ему в плечо; затряслась в беззвучных рыданиях. Какая же она все-таки хрупкая и маленькая...

Арманд подержал ее так, дожидаясь, пока истерика поутихнет. Потом чуть отстранил от себя, легонько встряхнув. Девочка уставилась на него большущими недоверчивыми глазами, сердито шмыгая носом.

— Успокоилась немного? А теперь послушай меня. Постарайся не перебивать и не плакать больше, хорошо?

Он говорил негромко и твердо, тщательно расставляя паузы и смысловые акценты. Ни на миг не разрывая зрительного контакта с ребенком. Исанн, сперва снова попытавшаяся вырваться, кивнула, как завороженная.

— Мне жаль, что пришлось обманывать тебя все эти два года. Да, малыш, я лгал тебе о том, что произошло с твоей мамой. Но и то, что ты прочитала в этом дневнике — не совсем правда.

Понимаешь ли, Габриэлла была нездорова. Это начало проявляться давно, задолго до тех событий, которые ты помнишь. Война сильно пугала ее, а политика — еще больше. Ей все казалось, что я подвергаю нашу семью опасности. К сожалению, я не мог ее толком поддержать... и она начала искать успокоения в ином. Она начала принимать антидепрессанты и успокоительные. Сначала — слабые, но потом все более и более мощные. Я узнал об этом слишком поздно, когда дело дошло до запрещенных препаратов. Мне удалось пресечь это... но вся беда в том, что Габриэлла была уже слишком зависима от них. Она разучилась справляться со своими страхами самостоятельно. Мне следовало отдать ее на попечение специалистов еще тогда, но я тянул до последнего. Надеялся, что она оправится. Но ей становилось только хуже. К тому моменту, когда я решился отвести ее к психиатру, твоя мама уже страдала запущенной формой обсессивного расстройства и хронической депрессией.

Знаешь, что такое обсессивное расстройство, дочка? Габриэллу преследовали навязчивые страхи. Преследовали неотступно, днем и ночью. Сначала она понимала, что они нереальны, но со временем грань между фантазией и действительностью становилась для нее все тоньше, а ужас, который она испытывала — все сильнее. Естественно, такая умная и наблюдательная женщина, как Мон Мотма, не могла этого не заметить...

— И она этим воспользовалась?! — воскликнула девочка, словно очнувшись от транса. Хотя глаза ее были все так же широко распахнуты, ужас и злость понемногу пропадали из них — и вот теперь ярость вспыхнула в их глубине с новой силой. — Мотма специально запугивала маму, чтобы она стала ей помогать?!

— Именно. Габриэлле становилось все хуже, но ее... лучшей подруге только того и нужно было. Ведь так проще внушить ложь. Проще заставить пойти на отчаянные поступки, которые в жизни не совершишь в здравом уме.

На сердце было тяжело: воскрешая в памяти события того злосчастного года, Арманд будто снова проживал их. Он почти не лгал дочери. Не стал говорить лишь о том, что во тьму клинического психоза он толкнул жену сам. Надеясь помочь, но на самом деле — нанеся ее хрупкой психике такой ущерб, от которого она вряд ли когда-нибудь оправится.

Исанн ждала продолжения рассказа молча. Утерла слезы и глядела куда-то в пространство, плотно сжимая губы. В кулачке малышка комкала и скручивала одеяло.

— И теперь она мертва, — неожиданно подала она голос. Он показался почти чужым: пустым, холодным и удивительно недетским. — Из-за Мотмы. И потому, что ты ей не помог.

Арманд медлил с ответом некоторое время. Смотрел на замершее, точно маска, лицо дочери. На немое обвинение в ее глазах. На побелевшие костяшки пальцев, сжимавших одеяло.

Разумнее всего было бы согласиться. Так проще. Не придется ничего объяснять. Не придется доверять ребенку тайну, которую он предпочел бы навсегда укрыть от посторонних глаз, злых языков и недобрых намерений.

Девочка смотрит на него все тем же мертвым взглядом. Одеяло с треском рвется под тонкими пальчиками.

— Нет, — произносит он как не своим голосом. — Рана была неглубокой. То, что ты приняла за смерть, было кататоническим ступором, Исанн. Твоя мама жива. Хоть и по-прежнему очень плоха.

Возможно, ему не следовало этого говорить. Но личико Исанн, озарившееся надеждой, и радостный огонек, вспыхнувший в ее глазах, нравились ему куда больше, чем безжизненная маска, ужасающая и гротескная на детской мордашке.

— Это правда? Я смогу ее увидеть?!

Возможно, ему следовало ответить "нет". Но меньше всего Арманд желал через несколько лет столкнуться с последствиями своего решения. Достаточно ему любимой женщины, по его вине запертой в засекреченной психиатрической лечебнице.

— Да, Исанн. Когда все закончится.

Девочка серьезно кивает. Смотрит на отца испытывающе и долго.

— Пообещай мне, папа. Не обманывай меня и на этот раз. Пожалуйста, не надо.

Под конец фразы голос девочки срывается, и она вновь начинает походить на нормального ребенка. Ребенка, который очень хочет верить отцу и снова увидеть мать.

Арманд целует ее в макушку. Ласково взъерошивает волосы.

— Обещаю. А теперь приведи себя в порядок и ложись спать. Завтра... тяжелый день.

Он уходит, ни словом не попрекнув дочь за многочисленные провинности. И уже стоя в дверном проеме, слышит тихий голосок:

— Возвращайся, папа. И арестуй Мотму, если получится. Я хочу, чтобы ее расстреляли.

Совещание созвали еще до рассвета. Чрезвычайная сессия была назначена на час дня по корускантскому времени, и обговорить до ее начала требовалось многое.

До сих пор все шло в штатном режиме: командующие военных округов один за другим отчитались о боеготовности своих войск и активности сил противника, моффы — о текущей ситуации в своих секторах, директор Сенатской службы безопасности — об общей политической обстановке и потенциальных угрозах, как внешних, так и внутренних. Сейт Пестаж, как глава канцлерской администрации, наряду с Айсардом занимался работой с Сенатом и элитами наиболее значимых миров — с той разницей, что он, в отличие от директора, имел неформальные полномочия говорить от лица канцлера. Чем и пользовался, на протяжении нескольких лет задабривая и подкупая властные круги обещаниями посодействовать претворению в жизнь выгодных им законопроектов и реформ.

Без ложной скромности он мог сказать, что его работа принесла плоды. И куда более сочные, чем наивно полагали некоторые сенаторы, уже много лет не ступавшие на родную землю.

— ...Кореллия останется в наших руках, — доклад близился к завершению, и у Пестажа немилосердно саднило горло, из-за чего его голос казался хриплым, каркающим. — Бел Иблис и его покровитель, президент Ларго, живут заблуждением, будто мифической "независимости" и сомнительных выгод от альянса с Техносоюзом хватит, чтобы убедить парламент объявить демарш Республике. Но не далее как вчера премьер-министр Ромелл заверил меня, что любое радикальное заявление их эксцентричного сенатора будет объявлено противоречащим позиции Корпоративного Диктата. Финансовые интересы "Кореллианского машиностроительного концерна" и "Межзвездного банка Кореллии" слишком крепко переплетены с республиканскими, чтобы всерьез рассматривать возможность присоединения Кореллии к сепаратистам. Полагаю, флот будет в состоянии разъяснить несогласным, что Кореллия была и остается республиканской планетой?

Освальд Тешик отложил деку, на которую непрерывно поступали отчеты со всех подразделений Центрального флота, и согласно кивнул Пестажу:

— Никто и рта открыть не посмеет. Как и было оговорено, перегруппировка войск завершилась этой ночью в три часа по корускантскому времени, с небольшими погрешностями в различных регионах. Наше присутствие в Кореллианском секторе теперь немногим слабее, чем в Куате. Бел Иблис может сколь угодно драть глотку — Диктат открестится от его заявлений быстрее, чем он успеет произнести слова "сецессия" и "независимость".

— Не стоит забывать, что Кореллия — это еще не весь Кореллианский сектор, — заметил Арманд Айсард. Вид у него был еще мрачнее обычного, во многом из-за нездоровой бледности и глубоких теней, пролегших под глазами. — Иблис никогда и не рассчитывал всерьез на поддержку со стороны Диктата. Основные надежды сепаратисты возлагают на Селонию. Они не столь глупы, чтобы попытаться захватить ее, но именно на ней будет развернут центр повстанческого движения: настроения местных экзотов, особенности ландшафта и слабость центрального руководства благоприятствуют.

— О подполье в любом из Центральных миров мы можем подумать после, оно не представляет сиюминутной опасности, — голографическое изображение Деметриуса Заарина, командующего силами Колониального военного округа, беспокойно постукивало пальцами по невидимому столу. Его положение было не из завидных: линия фронта проходила сразу по нескольким секторам Среднего кольца, и присутствие Конфедерации — как военное, так и экономическое, — здесь было даже более значительным, чем во Внешних регионах. — В который раз повторяю вам, господа: ситуацию на Кашиике нельзя пускать на самотек. Сепаратисты по-прежнему крепко держатся за Митаранор, и то, что нам удалось отбить их последнюю атаку на Кашиик, ничего не значит! Наша наземная группировка там откровенно слаба, а перебросить подкрепления неоткуда: Неймодия и Ондерон и так пьют из нас кровь каждый день, а если еще больше ослабить присутствие на Танаабе, его можно смело перевязывать ленточкой и отдавать сепаратистам на блюде! На Кашиик попросту не хватает ресурсов. Прошлое нападение мы отбили только благодаря местным дикарям, но их вожди и мохнатая пародия на сенатора лояльны джедаям. Если верить Айсарду, они уже организуют отряды сопротивления вместе с конфедератскими недобитками!

— Работа магистра Йоды, — кивнул директор. — Более того, отряд клонов, от командира которого я получил эти сведения, буквально пару часов назад был... разорван дикими зверьми, как утверждает официальная версия. Судя по всему, звери недурно обращаются с газовыми гранатами и бластерными арбалетами.

Сейт откинулся на спинку кресла и устало прикрыл глаза, предоставив военным выяснять, как лучше обойтись с Кашииком и его строптивым населением. Сам он был почти уверен, что этот мир Заарин не удержит, но не престало политику и администратору лезть в дела военачальников. Его занимали вопросы куда более масштабные и насущные, чем схватка с сепаратистами за тактическое преимущество на том или ином участке фронта.

Он мог быть спокоен за стратегически важные миры и сектора. За Центральные миры, за опорные точки в Колониях и Среднем кольце, за подконтрольные Республике Внешние регионы (все-таки Таркин, при всем своем невыносимом гоноре, человек недюжинных способностей, как и адмирал Такел — пусть и пропойца, каких мало, но сепаратистов теснит поувереннее некоторых трезвенников). Разумеется, война выпьет из них еще немало крови. Разумеется, джедаи и лояльные им силы сумеют подкинуть немало неприятных сюрпризов в ближайшем будущем. Но катастрофических перемен после чрезвычайной сессии ждать не приходилось.

За что Сейт не был спокоен, так это за жизнь Палпатина. Хоть Арманд и держал в Храме несколько пар глаз и ушей, информация о планах джедаев насчет канцлера оставалась скудной. То, что они замышляли убийство, было очевидно, но когда? Взяв твердыню джедаев штурмом, Пятьсот первый легион вполне мог обнаружить, что сражался за хладное тело. Оставалось надеяться, что на этот раз Энакин Скайуокер не подведет. Но на эту переменную Сейт был не в силах повлиять.

Если же случится худшее... тогда на всех успехах и планах на будущее можно ставить жирный крест. Но эти соображения Сейт благоразумно держал при себе.

С Кашиика (в качестве временной меры было решено взять его в блокаду, благо флота у вуки не имелось) обсуждение перешло на обстановку в вооруженных силах. Волна арестов, казней и просто внеплановых кадровых ротаций хоть и вызвала возмущение всех военачальников без исключения, обезопасила флот и армию от организованных бунтов. Более того, в немалой степени им облегчили жизнь сами джедаи, поспешившие дезертировать под предлогом "особых распоряжений Совета". Ситуация была под контролем... насколько это вообще возможно: все же джедаи слишком долго были включены в структуру командования, чтобы не оставить за собой паразитов — шпионов, диверсантов, подстрекателей и сомневающихся. Но по-настоящему пугали разве что сроки, в которые служба Арманда сумела провести столь масштабную и дотошную зачистку. Слишком разветвленной и вездесущей она стала, слишком быстро и слаженно работала, чтобы не превратиться в будущем в большую проблему.

Сейт мысленно напомнил себе донести это до сведения Палпатина. Он ничего не имел лично против Арманда, но обезличенная и щерившаяся внушительными зубами ССБ навевала на него непонятную тоску по сенатскому контролю за спецслужбами.

Когда обсуждение дошло до, собственно, чрезвычайной сессии, солнце давно уже поднялось и неуклонно ползло к зениту. Совещание затянулось, и многие его участники не раз и не два вынуждены были прерваться на срочный разговор по комлинку. Освальд Тешик так и вовсе не отрывался от деки — и взгляд его становился все тяжелее, а руки порой невольно сжимались в кулаки.

Сейт понимал, в чем дело. Командующему претила мысль, что придется намеренно подпустить войска сепаратистов к столице, лишь немного "пощипав" их на пути. Умом-то он понимал, как важно очернить джедаев и их сторонников в глазах галактики, окончательно приравняв их к сепаратистам и предателям Республики. Но сердце офицера требовало стереть войска Конфедерации в космическую пыль, как только те покажут нос из гиперпространства.

— Количество патрулей было удвоено на случай уличных беспорядков, — докладывал Уоррен Уинборн, шеф корускантской полиции. — Также мы усилили патрулирование по наиболее очевидным маршрутам отступления из Правительственного района. Этого вполне достаточно, чтобы создать достоверную иллюзию преследования — в дополнение к силам, сосредоточенным в самом здании Сената.

— Иллюзию? У меня складывается впечатление, что я что-то упустил, господа, — Уилхуфф Таркин, который не так давно со смаком расписывал необходимость скорых и показательных политических репрессий, удивленно вскинул бровь.

— Именно так, — Айсард нехорошо улыбнулся. — Пусть бегут. Пускай спасают свои жизни, позорно бежав к сепаратистам после поражения в Сенате. Оказавшись в числе лидеров Конфедерации, они принесут нам куда больше пользы, чем мертвыми или плененными.

— И каким же образом?

— Уилхуфф, — Арманд с усмешкой покачал головой, — вы же умный человек. Представьте себе этот союз. Банкиры, стоящие на грани разорения. Корпорации, которые давно уже работают себе в убыток. Элиты отдельных планет, которые не могут разобраться с распределением власти даже в собственном правительстве. Сенаторы, которых объединяет лишь страх перед нами и Палпатином. Джедаи, привыкшие требовать полного подчинения себе. Представьте, как они будут работать вместе. И не задавайте глупых вопросов.

Энакин нашел Винду именно там, где ожидал. В полном одиночестве магистр стоял в зале Совета, глядя в окно. Словно желая добавить предстоящей трагикомедии иронии, метеослужба Корусканта обеспечила прекрасную солнечную погоду. Столица в такую сияет, как бриллиант превосходной огранки.

"Ничто не должно омрачать триумф нового императора. Сценарий написан, освещение настроено идеально, актеры расставлены по местам. Вот только все рискует полететь хатту под хвост, если кто-то не выучит роль".

— Я посылал за тобой несколько часов назад, — холодно сказал Винду, едва Энакин ступил в зал. Обернуться он не соизволил. — Что тебя задержало?

"Узнаю старину Мейса: чем больше беспокоится, тем более уверенно и властно держится. Ему подошло бы звание генерал-командующего, как считаешь? Даже жаль, что он метит много, много выше... на роль, которую я не согласен уступить".

"Джедаи не рвутся к власти", — мысленно возразил Энакин. Скорее по привычке, чем действительно веря.

"Естественно. Как я мог забыть об этом в своей камере?"

Могучие плечи магистра едва заметно напряглись, а голова дернулась в сторону, будто он тоже услышал негромкий, насмешливый голос старика. Энакин бы не удивился, окажись это правдой: от Сидиуса можно ожидать любого фокуса, да и о силе самого Винду забывать не стоило.

— Прошу прощения, магистр. Пришлось срочно улаживать некоторые вопросы, — Энакин склонил голову, скорее следуя привычке и формальностям, чем из почтения. Движение вышло даже более коротким и небрежным, чем обычно.

— Безуспешно, полагаю, раз ты все еще здесь, — со стороны могло показаться, что кто-то шутки ради записал слова на диктофон: неподвижная фигура магистра напоминала скорее каменное изваяние, чем живого человека. — Будь ситуация иной, я потребовал бы созвать судебное заседание по твоему вопросу, Скайуокер. Но сейчас мы не можем позволить себе дотошного следования уставу и Кодексу.

Обернувшись, он указал Энакину на одно из пустующих кресел. То самое, которое тот до недавнего времени занимал по настоянию Палпатина.

— Что Оби-Ван рассказал вам?

— Достаточно, чтобы беспокоиться. Но речь пойдет не о об этом.

Энакин молча наблюдал, как магистр активирует голопроектор, и в воздухе развертывается карта галактики, поделенная на красные, синие и желтые сектора.

— У Совета есть для тебя задание, соответствующее твоим талантам, — Винду указал на один из желтых секторов, и масштаб карты тут же увеличился: сперва стали видны отдельные системы, а потом — миры. Еще одно движение, и над проектором застыл сине-зеленый шар планеты, усеянный условными обозначениями военных объектов, природных ресурсов, населенных пунктов и инфраструктуры. — Сектор Бормеа может стать опорным пунктом Альянса в Центральных мирах. К сожалению, наши союзники не уверены, целесообразно ли посылать туда войска: Совет Конфедерации опасается, что присутствие режима в столице сектора, Чандрилле, слишком крепко. Пока хунта сохраняет там свои позиции, она в состоянии контролировать важнейшие гиперпространственные пути и может быстро перебросить войска в любой мир региона, где бы мы ни попытались закрепиться. Объединенное секторальное правительство поддерживает нас и готовится объявить через сенатора Мотму о сецессии, но вряд ли войска Палпатина покинут свои позиции только потому, что их вежливо попросили.

— Как я понимаю, моя задача — попросить их невежливо?

Винду кивнул:

— Ты возглавишь наземный контингент, сформированный из местных сил самообороны, трех отрядов клонов, примкнувших к нам, пяти наемничьих батальонов и сил КНС — к сожалению, очень ограниченных. Более подробную информацию получишь на месте. Задача — обеспечить контроль над ключевыми городами и военными объектами. Как только это будет сделано, руководство Альянса сможет выделить более значительные силы, чтобы окончательно закрепиться на Чандрилле. Детали получишь по прибытии. Вопросы?

"Значит, я должен возглавить сопротивление на одной из планет Центрального округа, который Тешик прочно держит в кулаке. Зажатый между Палпатиновским Гантелом и пока еще конфедератским Корулусом, за который сейчас идут ожесточенные бои. Не зная, получу ли подкрепления, если дела пойдут туго. Не зная ничего о глобальных планах командования. Не зная даже толком обстановку на Чандрилле — формулировка "подробности узнаешь на месте" не очень-то внушает доверие... ответственная и сложная задача, в самый раз для Избранного. Или смертный приговор — в самый раз для отступника. И в том, и в другом случае Орден останется в выигрыше".

"Вот только все рискует полететь хатту под хвост, если кто-то не выучит роль".

Энакин медлил с ответом. Пристальный, полный подозрения и нехорошего, дознавательского внимания взгляд Винду грозил прожечь в нем дыру... наверное, он бы почувствовал себя неуютно, если бы сохранил способность беспокоиться по таким мелочам. Если бы вообще сохранил способность беспокоиться, если уж на то пошло.

Все эмоции, казалось, выгорели за эти три безумных дня: сегодня остался лишь холодный расчет и две дороги, простирающиеся впереди. В равной степени туманные, извилистые, ухабистые и грязные. И время на то, чтобы придирчиво осматривать их, выбирая чуть более привлекательную, вышло несколько минут назад.

— У меня нет вопросов, магистр, — Энакин кивнул, но взгляда не отвел ни на миг. — Но есть просьба.

— Я слушаю.

— Она касается сенатора Падме Амидалы. Я прошу позволения вывезти ее с Корусканта, как только это станет относительно безопасно, а до тех пор — спрятать в надежном месте, поручив мне ее охрану. Амидале ни к чему принимать участие в чрезвычайной сессии: если в здании Сената действительно случится бойня, беременная женщина вряд ли ее переживет. Кроме того, она будет задерживать остальных во время отступления. Нет смысла рисковать так из-за одного сенатора, магистр.

Винду молчал. Ему не было нужды ничего говорить, чтобы Энакин догадался: предложение отклонено. Чем дольше он смотрел на магистра, тем отчетливее это понимал. Странно, но осознание то было какое-то отстраненное, почти равнодушное. Может быть, потому, что Энакин с самого начала не надеялся на успех.

— Ты говоришь это как джедай или как любовник этой женщины?

— И то, и другое, магистр. Если сенатор Амидала погибнет, она больше не сможет принести пользу Альянсу. Если она потеряет ребенка, Орден лишится сильного одаренного — а Сила в моем ребенке очень велика, это я могу сказать с уверенностью.

Энакин говорил со всей искренностью, на которую только был способен. Он не допускал ни одной мысли, которая противоречила бы его словам: ни о его лихорадочных, полуоформленных планах побега, ни о прикидках, куда спрятать Падме и малыша, чтобы никто, будь то джедаи или люди Палпатина, не добрался до них... все это было скрыто под ворохом полуправды, которую Энакин пытался донести до магистра и в которую в этот момент почти верил.

На минуту ему показалось, что Винду задумался над его словами. На какой-то миг — что он почти согласился.

А потом магистр покачал головой, и его лицо вновь стало напоминать лица изваяний из Зала тысячи фонтанов. Непоколебимые, суровые и надменные.

— Сенатор Амидала не сможет принести пользу Альянсу, если не выступит от имени Набу на чрезвычайной сессии. И тем более она не сможет принести пользу, если вместе со своим любовником затеряется в какой-нибудь глуши на краю галактики. Мой ответ — нет, Скайуокер. И больше мы к этой теме не вернемся.

Он пытливо смотрел на Энакина, по всей видимости, ожидая вспышки ярости. И та действительно была — но не выплеснулась наружу мальчишеской истерикой, а разгоралась глубоко внутри. Медленно и неугасимо, как торфяной пожар.

"Не вернемся. Потому что нет смысла возвращаться".

— Насколько мне известно, госпожа Амидала уже на пути к зданию Сената. Ее безопасностью займутся другие. Тебе же следует сконцентрироваться на собственном задании. Свободен.

Энакин молча поднялся. Молча же склонил голову, как подобает почтительному рыцарю, и молча удалился. Если Винду и удивила такая покладистость, он никак не выдал этого. Разве что взгляд, которым он проводил Скайуокера, был слишком долгим и тяжелым. Но Энакин этого уже не видел.

Он шел по пустынным коридорам Храма, все ускоряя шаг. Спасительное равнодушие рухнуло, и разум вновь захлестнули обрывочные, беспорядочные мысли. Ярость, прежде тлевшая, разгорелась в пламя — и Сила подпитывала его, наполняла тело мощью, которая так и просилась вырваться на свободу. Обрушиться на тех, кто угрожал его родным.

"Мой ответ — нет, Скайуокер. И больше мы к этой теме не вернемся".

Винду плевать на жизнь Падме. Плевать на ребенка. Им всем плевать. Сенатор Амидала должна приносить пользу или умереть, пытаясь. Ребенок — и вовсе незначительная деталь, которой можно пренебречь.

Этот проклятый Альянс принесет ей не меньше вреда, чем Палпатин. Если не...

"Больше, Энакин, много больше. Я заинтересован в твоей верности. А значит, заинтересован и в Падме. Для Альянса же она — разменная монета, и не самого большого номинала".

"А для вас — заложница. Гарантия того, что мне не вздумается укусить хозяйскую руку".

"За все приходится платить, Энакин. Цена, которую я требую за жизнь и безопасность Падме и твоего ребенка, не столь уж высока. Неужели ты считаешь, что они будут подвергаться большей опасности, чем Аделаида Пестаж и пятеро ее детей? Чем маленькая Исанн Айсард или, скажем, супруга Уилхуффа, Таласса?Они все в моей власти, и их мужья и отцы не питают на этот счет никаких иллюзий. Но встали бы они рядом со мной, если бы не были уверены, что я вознаграждаю преданность и не караю без причины? Впрочем, я устал от уговоров. Ты видел альтернативу. Решай!"

Энакин не ответил. Мимо него проносились голые, безжизненные стены; его шаги гулко отражались от пола.

Храм почти опустел. Здесь больше некого защищать. Остались только воины, которые сами выбрали свою судьбу. Ничего не значащие для Энакина и почти наверняка обреченные на смерть. Его предательство не принесет бывшим собратьям большего вреда, чем Республика, ополчившаяся против них.

И, если говорить откровенно, ему все равно. Во всем Ордене не отыщется человека, чья жизнь стоила бы благополучия Падме и ребенка. Разве что Оби-Ван... но и имя друга не встретило в душе особого отклика. Кольнуло немного тоской, и не более — как было в тот далекий день, когда Энакин прощался с друзьями на Татуине.

Он ведь давно сделал выбор. Тянул с решением до последнего, но на самом деле принял его в тот самый вечер, когда услышал предложение Айсарда. Если не раньше.

Быть может, потом он будет сожалеть и терзаться. Но сейчас на это попросту не было времени.

"Насколько мне известно, госпожа Амидала уже на пути к зданию Сената".

До начала чрезвычайной сессии оставалось чуть больше часа. Времени на спасение Падме — и того меньше.

Активировав комлинк, Энакин на ходу набрал сообщение. Короткое, всего в одно слово, но адресату его должно хватить с лихвой.

"Согласен", — говорилось в нем.

"А дальше - сами догадаетесь" - подумал автор

Неправда ваша) На автора напал конец семестра. Как только автор отобьется от курсача, будет прода)

Какая тема курсача? А то у меня скопилось тут за две вышки немного)))

"Особенности современного европейского национализма на примере Республики Польши") Спасибо за предложение, но не думаю, что у вас найдется что-то на эту тематику)

Да, на самом интересном месте! (Я имею в виду фанф, не курсач)

ЭхЪ, чего нет - того нет(

Несмотря на теплую погоду, Падме замерзала в своих пышных одеяниях. Гордая и прекрасная, само воплощенное достоинство внешне, внутри она дрожала от страха. Не за себя — за себя Падме Амидала не боялась никогда. Но ребенок...

Она одернула себя. Нельзя, непозволительно думать о нем. Сейчас она не имела права на страх — пусть даже за нерожденного малыша.

Оби-Ван будет защищать лично ее. Самые могущественные рыцари Ордена будут присутствовать на чрезвычайной сессии, чтобы обеспечить безопасность сенаторов Делегации, и в первую очередь — тех, кто войдет в руководство Альянса. Кто сможет причинить им вред, если Великая Сила на их стороне?

По крайней мере, так говорил магистр Винду. А у Падме не было ни малейших оснований не сомневаться в его суждениях.

— Госпожа, если позволите... — Тайфо галантно предложил ей руку, но Падме остановила его непривычно жестким взглядом.

— Благодарю, капитан Тайфо, но я в состоянии самостоятельно дойти до машины.

Навязчивая забота начальника охраны уже начинала ее тяготить. Падме не желала обижать его пренебрежением, но существовала граница, нарушать которую позволялось лишь самым близким людям. И Тайфо в их число не входил.

Она не видела, как он неодобрительно покачал головой. Не видела, как заиграли желваки на его лице, когда он бросил взгляд на спидер, дожидавшийся их на парковке. А чуть раньше — не обратила внимания на его непривычно нервное поведение и подозрительно частые переговоры по комлинку.

Падме никогда не разбиралась в тонкостях работы собственной охраны. И доверяла ей безоговорочно. Именно поэтому она не насторожилась, когда Тайфо сам открыл перед ней дверцу спидера — хотя это всегда входило в обязанности шофера. Именно поэтому не стала присматриваться к лицу телохранителя, сидевшего на переднем сидении.

Мысленно она была уже в зале Сената, обличая Палпатина и его приспешников в преступлениях против Республики и бесчисленных разумных существ, живущих вне ее границ. Порой шальные мысли уносили ее на несколько часов вперед, к сумасшедшему бегству под прикрытием сепаратистской орбитальной бомбардировки, и тогда ее сердце замирало от ужаса и болезненного предвкушения.

"Мы переживем это, маленький, — мысленно повторяла Падме, поглаживая беспокойно вздрагивающий живот. — Мы справимся. Папа и его друзья не допустят иного".


* * *
Собственный кабинет в здании Сената казался Мон тюрьмой. Комфортабельной и укомплектованной расторопной обслугой — как и полагалось узилищу приговоренной к казни высокородной дамы. У ее дверей по-прежнему стояли чандриллианские гвардейцы, но напоминали они последних защитников осажденной крепости, обреченной на скорое падение: жалкая горстка людей, окруженных врагами — безликими, с ног до головы закованными в доспехи Стражами Сената и людьми Арманда Айсарда. Те не носили шлемов, но Мон с трудом отличила бы лицо одного службиста от другого, настолько схожи они были. Равнодушные. Неприметные. Внимательные. Холодные.

Новое лицо Республики — одно на миллионы. Мон содрогалась при мысли о том, как стремительно государство, тысячелетиями воплощавшее собой свободный альянс миров и систем, облачилось в серый мундир вместо золотых сенаторских одежд.

Здесь уже нечему хранить верность. Кем бы ни заклеймили бы ее приспешники Палпатина после сегодняшнего, себя Мон изменницей не чувствовала.

Зато она чувствовала себя очень уязвимой. Чтобы избавиться от изматывающего страха, она раз за разом перечитывала текст речи перед Сенатом. Прокручивала в голове план побега. И — молилась. Сама не знала до сегодняшнего дня, что ее память по-прежнему хранила слова древних псалмов, обращенных к древним чандриллианским богам.

Оно и к лучшему. Сейчас ей пригодится любая помощь, пусть даже самая иллюзорная.

Штат помощниц и секретарш напуганной стайкой жался поближе к начальнице, боясь лишний раз выйти в коридор, под пристальные взгляды тюремщиков. Каждая из этих женщин и девушек смотрела на Мон как на спасительницу и защитницу, мудрую, сильную и всегда готовую указать верный путь. Она улыбалась, заверяла, что все будет хорошо, ласково касалась их рук, холодных от ужаса. И, конечно, лгала. Врать ей было не в новинку, а уж вселять чувство ложной надежды сенатор Мотма умела, как никто другой.

Во всех, кроме себя самой.

Она в тысячный раз за утро поправила безупречную прическу. Бросила взгляд на рыцаря-джедая, что неприметной тенью стоял у входа в кабинет и, похоже, медитировал.

"Хватит ли его сил, чтобы защитить меня?"

Мон предпочитала не задумываться об этом. И срочный звонок Бейла, пусть не предвещавший ничего хорошего, восприняла едва ли не с радостью: любая катастрофа сейчас показалась бы ей лучшей альтернативой этому мучительному ожиданию.

— Мон, у меня плохие новости.

Женщина едва сдержала нервный смешок. Иных новостей она и не ждала.

— Догадываюсь, Бейл. Что случилось на этот раз?

Альдераанец мешкал — всего несколько секунд, но для Мон они показались часами. Она почти была готова закричать на союзника: каждый его шумный вздох бил по напряженным нервам.

— Набу, — выдохнул Бейл наконец. Чандриллианка могла легко представить, как он озирается по сторонам, остерегаясь лишних ушей и любопытных глаз. — Они прислали нового сенатора. Он сейчас в кабинете Падме, прибыл меньше часа назад.

Мон похолодела. Пальцы крепко стиснули корпус комлинка.

— Проклятье, — выдохнула она едва слышно. — Бейл, ты в этом уверен?

— Я говорил с ним только что. Он уверяет, что Падме была временно отстранена от своих обязанностей из-за ее... состояния. У него на руках верительные грамоты, подписанные Апалайной и министром Бибблом. Может быть, подделка, но проверить нет никакой возможности.

Мон снова выругалась — уже куда крепче, прикрыв динамик комлинка ладонью.

Не был этот новый сенатор самозванцем. Их попросту предали. Правительство Набу продало лидеров оппозиции Палпатину, а очаровательная кукольная королева поставила свою изящную роспись на акте купли-продажи.

Ей следовало бы уже привыкнуть к такому, право слово.

— А что с Падме? Ты связывался с ней?

— Не смог: комлинк не отвечает. Я передал информацию магистру Винду, он обещал отправить нескольких джедаев к ее апартаментам.

Бейл старался казаться спокойным, и ему это даже почти удавалось. Вот только Мон знала его слишком хорошо, чтобы не расслышать напряжения в этом ровном, сильном голосе. Сенаторов от Набу и Альдераана связывали нити куда более крепкие, чем дружба, взаимное уважение и схожесть политических интересов.

"Этот рыцарь нужен мне на Корусканте, присмиревший и послушный военной хунте. Если сейчас он выкинет какую-нибудь глупость и погубит всю легенду..."

— Бейл, я благодарна тебе за предупреждение. Но прошу тебя...

— Мон, я не намерен лезть ни в какие авантюры. Даже ради Падме. Я прекрасно помню свою роль. И знаю, что стоит на кону.

Чандриллианка понимала, каких усилий ему стоило произнести это. Бейл был кем угодно, но не подлецом или трусом. Бросая на произвол судьбы боевого товарища и любимую — пусть и безответно — женщину, он наверняка чувствовал себя именно так.

— Они не тронут ее, Бейл. Не посмеют. Репутация Падме безупречна, ее любят и уважают и в Сенате, и в народе. Мы найдем способ связаться с ней, когда все закончится.

Белая ложь, шитая белыми нитками. Даже более наивный человек, чем Бейл, вряд ли поверил бы в нее. Но Мон должна была сказать хоть что-то.

Из динамика послышался тяжелый вздох.

— Разумеется. Береги себя, Мон, — сухо отозвался Бейл и оборвал связь.

Он прекрасно знал, что после сегодняшнего до Падме никому уже не будет дела. Но был слишком разумен, чтобы кого-то в этом винить.

Отложив комлинк в сторону, Мон какое-то время бездумно смотрела в окно, чувствуя, как паника медленно, но верно стискивает горло и вонзается в сердце ледяными иголками.

Только что Альянс лишился Набу с ее плазмой. Всего сектора Хоммел — идеального плацдарма для операций в Центральных мирах. Падме с ее пробивной харизмой и репутацией героини-страдалицы, пацифистки и защитницы обездоленных. Пусть Мон была невысокого мнения о политической хватке подруги и ее способности к рациональному мышлению, но во всей Делегации не сыскалось бы человека, которому галактика верила бы больше, чем Падме Амидале.

Один сокрушительный удар за другим, а ведь чрезвычайная сессия еще даже не началась.

Мон с трудом удалось совладать с дрожью. Уверенной, твердой рукой она набрала сообщение для остальных членов Комитета. Раз им придется вычеркнуть Падме и Набу из числа союзников, каждый должен знать об этом заблаговременно.

Оставшиеся же полчаса она посвятит речи. Дополнит ее, добавит ярких красок и выразительных акцентов.

Их шоу не должно остаться без примадонны... и гвоздя программы.

Мон не смогла удержаться от прикосновения к карману, скрытому в складках платья. Тонкий корпус инфочипа легко прощупывался сквозь ткань.

Отсутствие Падме никоим образом не помешает ей предоставить на суд общественности документы, подтверждающие связь Палпатина с Хего Дамаском — серым кардиналом Межгалактического банковского клана, некогда державшим в кулаке весь его директорат. Погибшим при странных обстоятельствах в ночь перед инаугурацией Палпатина. Не помешает оно и Чи Иквей, занимавшей место главы Комитета по контролю над вооружениями, опубликовать данные о триллионных кредитах, выданных МБК крупнейшим военным компаниям Республики за год до избрания Палпатина на пост канцлера.

"Деньги муунов — фундамент, на котором выросла военная машина Сидиуса. На их деньги он развернул свою избирательную кампанию, на их деньги купил верность одних сподвижников и выдвинул на ключевые посты других... Триллионы кредитов, которые так и не были возвращены. Труп влиятельного финансиста, приведшего его к власти. Тонны грязи, от которой ему было бы нипочем не отмыться еще какой-то год назад. Если бы мы только знали об этом, когда правда еще могла что-то изменить... если бы мы только связались с сепаратистами чуть раньше".

Несмотря на страх и досаду, Мон все же смогла улыбнуться.

Она не спасет Республику сегодня. Но уйти, громко хлопнув дверью, сумеет.


* * *
Здание Сената стремительно приближалось. Его гладкий купол горел в лучах солнца так, что резало глаза. Мимо проносились кортежи других сенаторов и высокопоставленных чиновников; юрко сновали патрульные машины. Впереди маячил внушительный полицейский кордон. Огромные бронированные скиммеры щерились бортовыми пушками; на площади перед главным входом было не продохнуть от клонов, сотрудников полиции и ССБ.

Глядя на это, Падме чувствовала себя все хуже и хуже. К горлу подступила тошнота, и женщина велела открыть окно — глотнуть воздуха, которого вдруг стало ужасно не хватать в салоне спидера. В какой-то момент у нее потемнело в глазах, и Падме с ужасом подумала, что теряет сознание. Впервые за долгое время она по-настоящему была рада заботливым рукам Тайфо, подхватившим ее и удобно устроившим поближе к открытому окну.

— С вами все в порядке, госпожа?

Она тепло улыбнулась и слегка сжала его ладонь в своей. Дурнота понемногу отступала. Глубоко дыша, Падме откинулась на спинку сиденья и попыталась собраться с силами. Совсем скоро они будут на месте. А ей нужна всего пара минут, чтобы прийти в себя. Она уже почти в порядке... эта проклятая слабость сейчас пройдет. Все в порядке. Все...

— Тайфо? — слабо выдохнула она, глянув в окно. Отступивший было страх впился в нее с новой силой. — Почему мы не заходим на посадку?

Здание Сената проплывало по правому борту, стремительно отдаляясь. Спидер набирал высоту и наращивал скорость. Остался позади кордон, скрылись из виду посадочные площадки и многоуровневые парковки для личного транспорта сенаторов и их штата.

— Вы не поедете на эту сессию Сената, госпожа.

Падме обернулась к начальнику охраны, не веря своим ушам.

— Что? — глупо переспросила она, не сумев скрыть растерянности. — Капитан, позвольте вам напомнить...

— Это приказ ее величества, госпожа Амидала. Королева Апалайна считает, что в вашем положении вас нельзя допускать до исполнения обязанностей сенатора. И я в этом с ней полностью солидарен.

Он смотрел на нее, как на капризничающего ребенка. Попытался положить ей руку на плечо, но Падме сердито оттолкнула его ладонь.

— Ложь! — взвилась она. Ужас и злость охватили ее с головой: Апалайна не могла отдать такой приказ, у них ведь все было обговорено! Это все происки врагов, и Тайфо, ее верный Тайфо оказался их пособником! Падме с трудом смогла совладать с собой, чтобы не сорваться на истеричный крик:

— О подобном решении меня обязаны были известить. Я свяжусь с ее величеством из своего офиса и уточню, имело ли оно место. А теперь я приказываю немедленно лечь на обратный курс и доставить меня в Сенат! Господин Дерро, полагаю, вы меня слышали.

Шофер обернулся, и Падме едва не вскрикнула: подтвердились худшие ее опасения. Смуглый, в форменной фуражке, коротко стриженный, этот человек походил на Дерро... но не был им.

— Стэла Дерро здесь нет, госпожа Амидала. Разрешите представиться: капитан Бреттон, Сенатская служба безопасности.

Внутри все похолодело. Окаменев, Падме беспомощно переводила взгляд с Тайфо на службиста, не в силах выдавить из себя ни слова.

"Вот и все, — билось в голове. — Вот и все".

— Эти люди не причинят вам вреда, миледи, — мягко произнес Тайфо, касаясь ее плеча. — Они действуют по согласованию с правительством Набу и личной договоренности с ее величеством. Их задача — обеспечить вашу безопасность. Так же, как и моя.

Падме ничего не ответила. Сжав губы, она неотрывно смотрела, как Сенат скрывается за поворотом аэротрассы. Спидер встроился в плотный поток машин уровнем ниже, и с каждой секундой все большее расстояние отделяло Падме от места, где вершилась судьба галактики.

"По личной договоренности с ее величеством... это ложь. Набу никогда не поддержит военную диктатуру. Апалайна никогда не поступила бы так со мной и своим народом. Один звонок ей, и..."

И ничего не изменится. Она все равно останется в руках людей Айсарда и собственного телохранителя, предавшего ее. Даже если ложь раскроется, она будет бессильна что-либо сделать.

— Вы понимаете, что погубили меня, капитан? — спросила она тихо, стараясь, чтобы ее голос не дрожал — от гнева ли, от ужаса, Падме сама не могла бы сказать. — Я состою в ведущей оппозиционной коалиции, и если...

— В первую очередь вы — героиня Набу, — резко оборвал ее Тайфо. — И женщина в деликатном положении. Я должен защищать вас, госпожа Амидала. Даже если для этого придется ненадолго ограничить вашу свободу.

— Так я арестована, господа? — вскинулась Падме.

Мужчина на водительском месте от души рассмеялся:

— Поверьте, госпожа, арест выглядит не так. Благодарите судьбу, вашу королеву и директора Айсарда за то, что сегодня вам не доведется почувствовать разницу.

Со сдачей курсача!
Отлично и проду!)

Спасибо) Насчет сроков проды ничего не обещаю, но она непременно будет)

Если весь мир — театр, то Сенат в нем — самый настоящий цирк. Разве что смех здешние сценки обычно вызывают невеселый, все больше сквозь слезы: словно постановщик с дурным чувством юмора раз за разом собирает в своих представлениях самые омерзительные пороки разумных. Глупость, трусость, злоба, а превыше всего — алчность. Если бы Роланд не потерял веру в галактическое сообщество и демократические ценности задолго до того, как стал вхож в зал Сената, то неизбежно утратил бы остаток иллюзий после первого же дела, положенного под сукно или, напротив, с помпой обнародованного за скромное вознаграждение и под ненавязчивым давлением.

Ему до смерти надоело быть клоуном в этом театре абсурда. Может, ну его к черту? Уйдет после сегодняшнего бардака на пенсию, а Департамент юстиции передаст кому-нибудь из молодых да жадных до власти. Пусть кто другой копается в грязном белье сильных мира сего, грызется с Айсардом (вот уж у кого дурной энергии хоть отбавляй: этот до глубокой старости будет держаться за свой пост и уйдет с него не иначе как вперед ногами) и пытается встроиться в новую, толком не отлаженную государственную машину Палпатиновской диктатуры. А старый Роланд Артемиус будет попивать вино на родном Альдераане, возиться с внучками (сколько лет уж их не видел!) и смотреть на все это безумие со стороны.

Перспектива казалась заманчивой. Но прежде чем думать о заслуженном отдыхе, Роланду предстояло сыграть свою последнюю, самую громкую роль.

С чувством глубочайшего омерзения он вернулся с солнечной веранды своего загородного дома близ Альдеры, куда унесли его несвоевременные мысли, в шумный зал Сената. Посмотрел на бумаги, разложенные перед собой, и неодобрительно покачал головой.

Что и говорить, ему было жаль старую добрую Республику. Много грязи в ней было, не без того, много дряни и изъянов, но эта система работала. Хорошо ли, плохо ли, но справлялась с тем, чтобы держать галактику в относительном порядке... до того, как Палпатин полностью перестроил ее под свои представления об идеальном государстве. Уже в год его избрания Роланд распознал в новом канцлере человека глубоко идейного, решительного и опасного, который прячется за маской слабой компромиссной фигуры лишь до тех пор, пока не отрастит зубы. Распознал — и был полон решимости остановить, пока тот не утопил галактику в крови в угоду своим идеям.

Не остановил. Не сумел. А теперь все, что ему оставалось — не позволить другим фанатикам и авантюристам окончательно разодрать Республику в клочья.

В галактику должен вернуться порядок. И теперь не столь уж важно, какой именно.

Под сводами зала грянул гимн Республики. Всколыхнулось живое море — тысячи сенаторов поднялись со своих мест в лицемерном, продиктованном церемониалом почтении. Неторопливо и величественно занял свое привычное место на канцлерской трибуне спикер Амедда, звучно ударил посохом об пол, едва стихли последние ноты гимна.

— Прошу внимания! — прогремел, вторя затихающему эху оркестра, его голос. — От имени Галактической Республики и верховного канцлера я объявляю восемьсот двадцать третью чрезвычайную сессию Галактического Сената открытой!

Звенящая тишина заполняла паузы между словами. Сенат застыл в ожидании, затаил дыхание. Медленно, словно продираясь сквозь что-то вязкое, утекали последние секунды Республики.

Странно, но Роланд не чувствовал ничего, кроме усталости. Скорее бы уже этот фарс закончился, унеся с собой лихие времена игры без правил.


* * *
-...Принимая во внимание сложность и беспрецедентность ситуации, решение о дальнейшей судьбе верховного канцлера Палпатина и Ордена джедаев не может быть вынесено иным путем, кроме как большинством голосов Сената, гласа народов Республики. Но прежде, чем перейти к дебатам, согласно устоявшемуся порядку мы обращаемся к представителям закона и сил государственной безопасности, дабы узнать, имеются ли у них комментарии касательно повестки дня или состава участников заседания. Слово предоставляется Арманду Айсарду, главе Сенатской службы безопасности!

Платформа ССБ отделилась от своего места и неспешно поплыла к центру зала. Мейс проследил за ней хмурым взглядом, вспоминая те недалекие времена, когда органы госбезопасности, подотчетные канцлеру, были в Сенате не более чем наблюдателями. Сторожевые псы, безмолвные и бесправные перед сенатскими комитетами, Департаментом юстиции и Орденом джедаев... Палпатин первым из республиканских правителей додумался спустить их с цепи. Превратил в опору своей власти, наделил ресурсами и беспредельными полномочиями, использовав войну в качестве оправдания и предлога.

Еще один шаг на пути к владычеству Темной стороны. Шаг, к которому Орден в свое время отнесся благожелательно и с пониманием. Джедаи не меньше других желали защитить Республику от угрозы распада — за что и поплатились. За что поплатилась, в конечном итоге, сама Республика.

Он почти не вслушивался в пафосную и напыщенную речь Айсарда о тяжелейших в истории Республики временах и врагах, терзающих ее границы и подтачивающих изнутри. И без того ясны все его обвинения и доводы. Куда больше Мейса волновало расположение сенатских гвардейцев и спецназа ССБ.

"Расставлены грамотно. Снайперы на удачных позициях, гвардейцы блокируют коридоры и основные входы и выходы. Одно упущение — рассредоточены. Сконцентрировавшись на захвате и обороне защите северо-восточного и южного служебных коридоров, рыцари смогут обеспечить сенаторам надежные пути к отступлению. Войска Департамента свяжут боем подкрепления. Если все пройдет без неожиданностей, отделаемся минимальными потерями".

— ...Действиям Ордена джедаев нет и не может быть оправданий, — голос Айсарда, многократно усиленный динамиками, было просто невозможно игнорировать. — Не санкционированный Сенатом, противоречащий статьям пятой, восьмой и девятой Основного закона Республики, арест демократически избранного верховного канцлера является преступлением как против личности, так и против конституционного строя Республики. Возьму на себя смелость напомнить досточтимому собранию, что согласно поправке к Основному закону под номером 3679, Орден джедаев был лишен судебных полномочий и права на арест подозреваемого в обход предусмотренных законодательством процедур, а потому...

— Возражаю!

Зал встрепенулся: тысячи голов одновременно повернулись, чтобы взглянуть на того, кто осмелился перечить одному из влиятельнейших людей Республики, не дожидаясь ни окончания его речи, ни разрешения спикера.

К канцлерской трибуне стремительно приближалась платформа Кореллианского сектора. Гарм Бел Иблис возвышался на ней, как гордый капитан на мостике терпящего бедствие корабля.

— Осмелюсь напомнить вам, господин Айсард, что виновность или невиновность канцлера Палпатина устанавливаете не вы, а Сенат, — прогремел кореллианец, когда его платформа остановилась всего в нескольких метрах от платформы оппонента. — И, учитывая всю неопределенность ситуации, ссылаться на инициированные им поправки к Основному Закону как минимум некорректно!

Зал заинтригованно молчал. Даже Амедда, вознамерившийся было призвать наглеца к порядку, отчего-то передумал вмешиваться.

— Тысячелетиями, — продолжал Иблис, — джедаи хранили мир в Республике. Тысячелетиями Орден, и никто иной, стоял на страже демократии и нашего конституционного строя, никогда не пытаясь изменить его себе в угоду. Ни разу за всю историю Республики джедаи не использовали свои полномочия ради своекорыстных интересов — напротив, каждый, кто посягал на Республику, рано или поздно представал перед справедливым судом Высшего Совета. Так не кажется ли странным достопочтенному собранию, что именно при Палпатине, канцлере, обладающему широчайшими полномочиями со времен печально известной Сареш, Орден был лишен своей извечной роли арбитра и беспристрастного судьи? Заменен централизованной системой военных трибуналов, о беспристрастности которых уже ходят невеселые анекдоты, и спецслужб, подчиняющихся непосредственно приказам верховного канцлера?

Голос Иблиса становился мощнее и увереннее с каждым словом. Под конец речи он гремел подобно грозовым раскатам, заставляя прислушиваться, задумываться... соглашаться. Мейс явственно чувствовал, как наряду с гневом, насмешками и презрением в зале вспыхивают осторожные искорки замешательства, одобрения, а где и пламя уверенной, всесторонней поддержки.

— Орден джедаев выполнял свой долг, как делал это с незапамятных времен. И если магистры Высшего Совета указывают на канцлера, фактически ликвидировавшего институты демократического правления, как на последователя одной из опаснейших сект, известных галактике, не нам, слепым к Силе, судить их! И уж тем более, — Иблис зло оскалился, — не тем, кто обязан его диктатуре властью и богатством!

Зал взорвался безумнейшей какофонией: возмущенные возгласы перемежались с одобрительными, аплодисменты — с презрительным свистом. На губы Мейса легла тень улыбки: кореллианский сенатор умел бить по больному. Не по чувству справедливости, не по верности традициям и демократии, но по страху и ненависти.

Сенат боялся и ненавидел ССБ. Сенат желал прежней власти, пусть и страшился восстать против Палпатина. Быть может, эта чрезвычайная сессия принесет больше дивидендов, чем Мейс полагал вначале.

Айсард спокойно дождался, пока шум поутихнет. Даже лениво поаплодировал, отдавая дань неписаному протоколу.

— Любопытная речь, сенатор Иблис, — он растянул губы в улыбке, сделавшей бы честь крайт-дракону. — Человек, склонный к поспешным выводам, мог бы предположить, что вы желаете вернуть Республику к временам теократической диктатуры, когда Орден имел право назначать и смещать канцлеров по своему усмотрению и даже выдвигать своих магистров на этот пост. Благо, те времена ушли навеки... о чем, полагаю, весьма сожалеет магистр Винду, если судить по этим словам.

Айсард кивнул адъютанту, занимавшему место помощника сенатора, и тот поспешно защелкал клавишами. Под потолком мгновенно развернулся огромный голографический экран, на котором шла запись недавнего выпуска новостей. Того, где Мейс давал официальный комментарий по поводу ареста Палпатина.

"Арест верховного канцлера был вынужденной мерой. В любое другое время Орден обратился бы за санкцией к Сенату, вне всяких сомнений. Но, к сожалению, сейчас мы не можем сейчас полагаться на властные органы Республики с прежней уверенностью: влияние Дарта Сидиуса проникло слишком глубоко. В условиях, когда лорд ситхов столько лет занимал пост главы государства, Орден вынужден взять на себя бремя ответственности за судьбу Республики, как это не раз бывало в прежние времена".

Мейса передернуло — словно пощечину получил, унизительную и отрезвляющую одновременно. Собственная ошибка, допущенная в тот день, открылась ему вместе с колючим страхом и вспышками гнева, охватившими трибуны как искорки зарождающегося пожара.

Палпатин со своими бойцовыми псами был не единственной силой, которой страшились сенаторы.

— Полагаю, комментарии излишни, — констатировал Айсард. — Посоветую лишь каждому из присутствующих задуматься над одним вопросом: когда настанет ваш черед? Как мы все слышали, институты Республики не заслуживают доверия Ордена. Сенат не заслуживает доверия Ордена. Как скоро Орден джедаев, оставшись безнаказанным, возьмется за очищение Республики от зла, посеянного ситхом? И кто остановит его, если Сенат сам же позволит джедаям возвыситься над законом?

Этот мерзавец уверенно возвращал себе контроль над толпой. Сенаторы, прежде колебавшиеся, теперь щетинились агрессией, и лишь кое-где Мейс мог уловить сомнения или несогласие.

Ситуацию требовалось срочно переломить. Мастер-джедай потянулся к панели управления, но лишь затем, чтобы обнаружить ее деактивированной.

— Амедда, — прошипел он сквозь зубы, словно фамилия спикера была грязнейшим из ругательств.

Прихвостень Палпатина, которому дано право решать, кому из присутствующих в зале Сената давать слово, сейчас был не менее опасен, чем Айсард или адмирал, командовавший секторальным корускантским флотом.

— Но я позволил себе увлечься, за что приношу извинения, — директор коротко склонил голову. Но во властном голосе не было ни тени раскаяния или смущения. — Как многим здесь известно, на троих сенаторах лежит подозрение в государственной измене. Госпожа Мон Мотма, а также господа Фэнг Зарр и Гарм Бел Иблис были уличены в получении крупных денежных переводов от Межгалактического банковского клана. От лица Сенатской службы безопасности я настаиваю на лишении означенных сенаторов права голоса и сенаторской неприкосновенности до тех пор, пока следствие не установит степень их вины.

Выдержав паузу, он с достоинством поклонился и направил платформу к своей ложе под неумолчный шум голосов.

Сенат был в замешательстве. Сенат был напуган и метался меж двух огней. Сенат с жадностью поглощал глазами Бел Иблиса, не успевшего убраться подальше от всеобщего внимания, и Роланда Артемиуса, приглашенного говорить следующим.

Каждый здесь понимал: если глава Департамента юстиции присоединится к обвинению, выдвинутому руководителем ССБ, то Мотму, Иблиса и Зарра не спасет ничто. По трижды проклятым поправкам к конституции, единодушное мнение этих двух ведомств перекрывало любое решение Сената, если оно касалось уголовного преследования его членов.

Но каждый знал, что Айсард и Артемиус не договорятся никогда. Эти двое ненавидели друг друга естественной ненавистью хищников, делящих охотничьи угодья. Потому Сенат застыл в ожидании шоу. Даже сейчас, когда на кону стояла судьба галактики, этих стервятников волновали скандалы и беды коллег.

Мейс редко бывал на заседаниях Сената. Уже и отвык от того, насколько они омерзительны.

Старик, укутанный в парадное белое одеяние, величаво поклонился. Обвел взглядом зал, чуть задержавшись на лицах троих союзников — благо, их ложи располагались рядом.

— Приветствую досточтимое собрание от лица Департамента юстиции. По прискорбному поводу состоялось сегодняшнее заседание, и не меньшего сожаления достоин факт, что я вынужден подтвердить возбуждение уголовного дела против троих сенаторов, которых ценил и уважал как преданных слуг Республики и своих народов.

По трибунам пронесся потрясенный вздох. Мейс же ощутил, как в груди поднимается волна гнева. По-настоящему темного и разрушительного — такого он не испытывал уже давно, и полагал, что не испытает больше никогда.

Сколько уж раз говорил себе, что зарекаться — гиблое дело, обреченное на провал. Тьма в его душе радостно отзывалась на любую схватку, любое несчастье или разочарование. И особенно сильно — на предательство.

Многое накопилось за эти дни. За годы войны — еще больше. Артемиус не был причиной тому, что самоконтроль и принципы магистра-джедая пали под напором ярости — лишь последней каплей.

Артемиус, взявшийся было перечислять улики против мятежных сенаторов, вдруг зашелся кашлем и мелко затрясся. Беспомощно схватившись за горло, завалился на бок, душераздирающе хрипя в микрофон.

Мейс Винду же решительно направил ожившую (блокировка сохранялась не более пяти минут) платформу к канцлерской ложе, не замечая ни потрясенных взглядов, ни шокированных возгласов.

В тот момент магистру было решительно все равно, на какой стороне Силы он находится. За сегодня он наслушался достаточно лжи и клеветы. И больше терпеть их не намеревался.

Goood, good!
Let the hate flow!

"Действуйте".

Энакин смотрел в экран комлинка пустым взглядом. Сжимал и разжимал пальцы, то стискивая приборчик едва ли не до хруста, то почти позволяя ему скатиться с ладони.

Ответ Айсарда пришел практически мгновенно, лаконичный и нейтральный до предела. Приказ немедленно освободить опаснейшего человека в галактике и убить каждого, кто попытается этому помешать, господин директор по-военному кратко уместил в одно слово.

Оно и правильно. Что тут теперь обсуждать...

Голова была тяжелой, будто с похмелья, когда Энакин двинулся дальше по коридору. Тело одеревенело, и каждый шаг давался тяжело, как если бы идти приходилось сквозь толщу воды.

Мыслей не было. Эмоций — тоже. Энакин просто знал, что идет убивать — любого, кто встанет на пути. Мужчин, женщин, юнцов-падаванов, которых и джедаями-то назвать язык не поворачивался.

Ему было все равно. Дроиды, солдаты Конфедерации, джедаи... световой меч не делает между ними различий. Разве что усилий в этот раз потребуется приложить чуть больше, чем обычно.

Энакин кивнул проходившему мимо рыцарю. К лицу его даже присматриваться не стал — ни к чему. Знакомый или нет, вряд ли он переживет этот день. Но не было нужды поднимать тревогу и связывать себя боем раньше необходимого.

Возможно, за время, что он медлит, хоть кто-то из оставшихся джедаев успеет убраться подальше от Храма. Было бы хорошо. Меньше противников. Меньше лиц, которые потом будут сниться по ночам.

Видит Сила, Энакин не желал того, что случится сегодня. Но мимо коридора, ведущего к ангару, готовящейся к восстанию Чандрилле и совершенно иной развилке событий, он прошел без колебаний.

Он не мог позволить Палпатину погибнуть. Только не сейчас. А остальное уже не имело значения.


* * *
Роланд Артемиус задыхался и корчился в судорогах, бессильно хватая ртом воздух и скребя ногтями по борту платформы. Ассистенты, довольно быстро очнувшиеся от ступора, суетились вокруг него, перемежая изумленные возгласы с призывами "сделать хоть что-нибудь" и ругательствами; кто-то отчаянно терзал в руках комлинк, пытаясь вызвать помощь. Судя по всему, сигнал не проходил, заглушенный специальной аппаратурой.

Помощь сегодня полагалась лишь тем, кто правил бал. И Артемиус в их число, по видимости, не входил.

Никто не считает предателей за равных.

Трибуны замерли. Тысячи глаз были прикованы к платформам Департамента юстиции и Ордена джедаев, но никто не спешил что-либо предпринимать. Спикер Амедда судорожно стискивал посох в руке, впервые за свою долгую карьеру лишившись дара речи; Арманд Айсард прижимал к уху гарнитуру комлинка, изредка отдавая скупые распоряжения. Могло показаться, что директора происходящее волновало не более, чем обыкновенные прения в Сенате, однако то, как поспешно он отошел за спины телохранителей, вооруженных и экипированных скорее для опаснейшей спецоперации, чем для защиты, выдавало его страх с головой.

Большинство сенаторов толпилось на своих платформах бессловесным стадом, но Мейс отчетливо чувствовал их эмоции в Силе: ужас и замешательство, бездумная агрессия загнанных в ловушку травоядных и холодная злость хищников, чья охота пошла не так, как задумывалось. Кое-где вспыхивали искорки нездорового, накрепко переплетенного со страхом интереса: заплывшие жиром, привыкшие проворачивать грязные дела чужими руками, сенаторы в большинстве своем никогда не видели смерть так близко.

Сегодняшнее шоу обещало быть куда более захватывающим, чем все предыдущие. В самый раз для того, чтобы подбавить немного адреналина в кровь пресыщенных жизнью народных избранников.

"Животные, — с омерзением подумал Мейс. — И это правило Республикой? Им мы служили? За них умирали?"

Ордену следовало взять судьбу Республики в свои руки десятилетия назад. Быть может, тогда ее вырождение удалось бы остановить. Жаль, что джедаи осознали масштабы катастрофы слишком поздно.

Республику, за которую сражались герои былых войн, уже не спасти. А то, что от нее осталось, спасения не стоило.

Платформа наконец достигла центра зала, и Мейс брезгливо махнул рукой, позволяя силе, сдавливавшей шею Артемиуса, развеяться. Старик повалился на колени, с хрипом проталкивая в горло вожделенный воздух. В какой-то момент Мейс был близок к тому, чтобы переломить его позвоночник, как сухую тростинку: нечто темное и ненасытное поднималось в груди, жаждущее чужой смерти и дразнящее сладким чувством вседозволенности.

Ему было знакомо это ощущение, и он подавил его, как не раз делал раньше — пусть и с большим трудом. Джедаи не наслаждаются убийством. Джедаи не мстят. А Мейс Винду — не раб кровожадному зверю, что дремлет в его душе. Никогда не был им и никогда не станет.

Когда он обратился к Сенату, его голос был тверд и спокоен. Зверь затаился до поры, но не исчез — лишь притих, терпеливо дожидаясь своего часа.

"И он настанет. Очень, очень скоро".

— Меня утомил этот дешевый фарс, — пророкотал Мейс, окидывая взглядом трибуны. Многие сенаторы отступили назад, прячась за спины телохранителей и ассистентов. — Сенат — не псарня, чтобы выслушивать на его заседаниях лай дрессированных псов. Но, боюсь, большинство здесь присутствующих давно уже не отличают одно от другого!

Он скривился от отвращения, борясь со жгучим желанием ударить Силой по рядам беспокойно шушукающихся сенаторов. Никогда прежде магистру не было так трудно совладать с гневом, как сейчас.

— Сенаторы... защитники Республики, народные избранники... лишь немногие из вас достойны этих гордых званий. Прискорбно видеть, что сегодня эти трибуны полны продажных трусов, готовых плясать под дудку ситха и его слуг. Прискорбно видеть, что многие из вас забыли о своем долге перед Республикой и ее народами, позволили ситху извратить саму суть нашего государства!

Мейс чувствовал, как сжимается вокруг него чужой гнев, как он обступает его вязкой, удушливой пеленой. Ему было все равно: его речь предназначалась не для сенаторов, давным-давно продавших и перепродавших честь и совесть, а для миллиардов живых существ, что смотрели сейчас прямую трансляцию заседания. Галактика должна услышать правду, пусть даже поверят в нее хорошо если десятки из сотен.

— Орден обвиняют в попытке переворота, и мне нечего ответить на эти обвинения, кроме как подтвердить их. Если назвать переворотом свержение узурпатора, на чьей совести лежат годы Войны Клонов, установление в Республике единоличного правления, основанного на силе, и множество тяжких преступлений, то я с гордостью признаю ответственность за это!

Зал зашумел, заволновался сильнее прежнего. С каждой секундой все назойливее становились прицелы снайперских винтовок, направленных на лоб и грудь Мейса. Магистра боялись. И чем более непредсказуемый оборот принимала его речь, тем сильнее становилось искушение вражеских бойцов спустить курок, пока еще не слишком поздно.

И все же они опоздают. Не по сценарию их хозяев разыгрывается это представление, а к импровизации пушечное мясо не способно.

— Орден сделал то, — гремел голос Мейса под сводами Сената, — на что никто из вас не осмеливался. Не пытайтесь лгать, будто не понимали, насколько опасен Палпатин для республиканского строя: последние его реформы выходили за рамки дозволенного чрезвычайным положением, и ни один суд — если бы в Республике еще оставались неподкупные суды, — не признал бы их конституционными. Не пытайтесь лгать, будто не знали о других его преступлениях: множество их свидетельств хранилось в архивах Департамента юстиции и сенатских комитетов, спрятанные подальше от посторонних глаз! Не разыгрывайте святую невинность, господа: вы знали, что за чудовище правит Республикой. И ваше молчание, ваша слепая покорность и продажность поставили Республику на грань краха! Дарт Сидиус лишь подтолкнул ее, развязав войну, которую сделали возможной десятилетия коррупции и упадка.

С каждым словом Мейс распалялся все сильнее. Сила его росла вместе с гневом, и сенаторы в страхе и смятении толпились на своих платформах, не смея подать голоса. Мас Амедда ступил было вперед, намереваясь прервать магистра, но замер, едва встретившись с ним взглядом.

Мощь, исходившая от Мейса, подавляла и лишала воли. Многие в зале Сената в тот момент ощутили древнее, восходящее к животным инстинктам желание убраться с дороги куда более крупного и опасного хищника, чем они сами. Многие отпрянули, когда он сделал решительный шаг вперед, к самому борту платформы.

— Я не намерен отвечать на лживые обвинения, выдвинутые против Ордена. Джедаи не станут оправдываться и доказывать истину тем, кто все равно не пожелает услышать ее. Мы никогда не позволим Дарту Сидиусу выйти за стены Храма и погрузить галактику в еще больший хаос. И никогда больше мы не станем служить государству, которое этого не заслуживает.

Мейс глубоко вдохнул и прикрыл глаза на мгновение — короткая пауза перед тем, как его голос вновь загремел подобно грому, а слова подвели черту под ушедшей эпохой:

— Народы Республики, я, Мейс Винду, от имени Ордена джедаев обращаюсь к вам: Республики, которую вы знали, чьими гражданами считали себя, больше нет. Уродливое подобие ее, созданное Палпатином, не принесет вам ничего, кроме угнетения и страданий. С сегодняшнего дня Орден джедаев отказывается от любых обязательств по отношению к ней — но не к простому народу. Знайте, что джедаи по-прежнему готовы защищать вас... как часть Альянса за возрождение демократии. Союза миров, верных идеалам былых времен и презревших рознь прошлой войны.

Тишина, воцарившаяся после того, как стихло эхо, была абсолютной. Ни шороха, ни шепотка, ни даже шумного вздоха, словно замерло само время. Секунда, вторая, третья...

А потом от трибун начали одна за другой отделяться платформы. Сперва по одной, но вскоре их стало так много, что Мейс сбился со счета, а Сенат вдруг показался слишком тесным. И впереди всех шла платформа Чандриллы, несущая Мон Мотму, великолепную и величественную в своем белоснежном наряде.

— Сектор Бормеа выражает свою полную поддержку Ордену джедаев и официально объявляет о выходе из состава Республики и присоединении к Альянсу за возрождение демократии. За свободную галактику!

"За свободную галактику!" — эхом откликнулся хор голосов, а на огромном голопроекторе вспыхнула стандартная форма голосования. "За выход из состава Республики", — значилось на табло.

Счет шел на сотни.

"Власть джедай вновь воцарится над Галактикой", тьфу...

Галактика всем нужна, и джедаям, и ситхам)

Как там с продолжением мясорубки?

Цитата(Civilian @ 28 Июль 2016, 20:46)

Как там с продолжением мясорубки?

А вот и оно)


Сила была особенно беспокойна сегодня. Она безумствовала и ярилась, и неясные голоса нашептывали не одно — сотни пророчеств тем, кто был способен услышать их. Грохот сражений, рев восторженной толпы, крики и предсмертный вой — множество нот звучало в этой симфонии, более прекрасной и завораживающей, чем творение гениальнейшего из композиторов.

Для джедаев эта мелодия звучала похоронным маршем. Сидиус слышал в ней грозный и торжественный гимн, славящий его имя. Знаменующий наступление его эры.

Он знал, что победил не сегодня и даже не год назад. Но какому творцу не было бы приятно насладиться кульминацией дела, на которое он затратил большую часть жизни?

Сидиусу хотелось бы воочию видеть, что творится сейчас в здании Сената. Хотелось бы — но необходимости в том не было: отраженных в Силе образов вполне хватало, чтобы картина ясно предстала перед внутренним взором. Точно так же не требовались ему показания радаров, чтобы чувствовать, как приближается к Корусканту сепаратистская армада — слишком маленькая, чтобы выиграть битву за столицу, но достаточно крупная, чтобы положить начало новой войне за галактику.

Все сложилось не совсем так, как он планировал. Все сложилось гораздо лучше. Галактика дрожала в страхе перед грядущими бедами и сама норовила прильнуть к сильной руке того, кто поведет ее в светлое будущее.

На трон Сидиус вступит триумфатором. Сила разворачивала перед ним одно видение за другим, и большинство их было об Империи, рожденной в огне и возвысившейся на костях врагов.

Оставалось лишь выйти из Храма. И ждать подходящего момента теперь уж недолго. Уже слышались из коридора шаги джедаев, отправленных по его душу, и крепло их присутствие в Силе. Их было трое — решительных, уверенных, сияющих ровным, чистым Светом. И был четвертый — тот, кто держался позади всех. Он так же был спокоен. Так же шел убивать. Вот только цели у него были иные, и иная сторона Силы.

«Ты как раз вовремя, мой мальчик, — улыбнулся Сидиус. — Много же времени тебе потребовалось, чтобы принять правду».

Энакин промолчал, но Сидиус не нуждался в ответе. Энакина Скайуокера окружала Тьма. Впервые владыка ситхов не чувствовал в своем ученике ни сомнений, ни вины.

В этот раз мальчишка не станет раздумывать, над чьей головой занести меч.

* * *
Их было трое: мастер клинка Цин Драллиг и двое рыцарей. Каждый из них — сильный и опытный противник, прошедший не одну битву еще до войны. О боевом мастерстве Драллига же и вовсе ходили легенды.

Энакин провел кончиком языка по пересохшим губам, перехватил поудобнее рукоять меча. Бой предстоял непростой. Возможно — сложнейший из всех, в которых ему доводилось участвовать.

Значит, откладывать его не было никакого смысла.

Выдохнуть. Сконцентрироваться. Позволить беснующейся вокруг Силе свободно течь сквозь тело, направлять руку и очистить разум. И — рвануться вперед, на ходу выхватывая световой меч.

Ни к чему заводить разговор с теми, кого намерен убить. И задумываться о годах, прожитых бок о бок — тоже. Не было больше магистра Драллига и рыцарей Хоса и Риека, с которыми Энакин сражался спина к спине в далекой битве за Утапау.

Были люди, которые стояли между ним и Падме. А значит, должны были умереть.

* * *
Джедаям редко приказывают убить. В другое, более спокойное время Совет согласовывал бы такое решение месяцами, теряя часы за дискуссиями и медитациями.

Роскошь, непозволительная на войне. В этот раз все было иначе: приговор Дарту Сидиусу Высший Совет вынес единогласно и без колебаний в тот же день, когда он оказался за решеткой.

Быть может, следующие поколения джедаев осудят нынешнее руководство Ордена — за эту меру и за многие другие. Цину Драллигу было решительно все равно. Пусть ищут правых и виноватых на здоровье, когда в галактике вновь воцарится мир. Его же дело — позаботиться о том, чтобы было, кому осудить его в далеком будущем.

Бывают ситуации, которые не решить без насилия. Бывают враги, которых нельзя оставлять в живых. И ситх, добившийся канцлерского поста, был опаснейшим врагом из всех, с которыми Ордену доводилось сталкиваться.

Если он сумеет пережить этот день, второго шанса на спасение у джедаев и Республики может не оказаться.

Идти по тюремному блоку было почти физически тяжело: Тьма здесь была настолько сильна, что давила на плечи и грудь. Даже многолетний опыт не помогал полностью отгородиться от нее.

Но было и еще что-то. Что-то еще более неправильное, чем присутствие Дарта Сидиуса и триумфальное буйство Темной Стороны. Непрестанное чувство надвигающейся угрозы, мощное возмущение в Силе, скручивающее вокруг себя ее нити и безжалостно сминающее их.

Примерно так Сила всегда реагировала на надвигающиеся катастрофы. Однако Цин не мог отделаться от чувства, что различает за этим хаосом присутствие живого существа… и неуловимо знакомое притом. Но Тьма словно насмехалась над магистром, притупляя чувства, не давая сосредоточиться и мгновенно скрывая во мраке начавший было вырисовываться образ.

Рыцари, шедшие следом, то и дело оглядывались по сторонам. Тоже чувствовали неладное. Но только подойдя к камере Сидиуса они сумели разглядеть смазанную тень, несущуюся по коридору — за долю секунды до того, как полутьму с гулом рассек световой клинок.

Вот теперь узнавание пришло мгновенно, пронеслось перед внутренним взором яркой вспышкой. Цин не успел даже удивиться: в тот самый момент ему пришлось парировать удар, грозивший разрубить его на две неравные половины.

— Энакин?!

Удивленный возглас оборвался хрипом, и чужая боль ударила по чувствам Цина не хуже электрического тока.

Энакин Скайуокер не собирался тратить время на объяснения. И прекрасно знал, что делать, если противник в замешательстве опустил оружие.

* * *
— Мастер Кеноби, я вас уверяю, что госпожа Амидала в добром здравии покинула апартаменты в сопровождении капитана Тайфо. Не сомневаюсь, что она благополучно добралась до Сената. Нет никаких причин для беспокойства!

Оби-Ван скрипнул зубами, едва сдержав порыв совсем не по-джедайски треснуть Трипио по бестолковой дюрасталевой голове. Ужасно расстроенный тем, что не может сообщить ничего полезного об исчезновении своей хозяйки, дроид ходил за ним по пятам, стремясь хоть как-то услужить. Стольких заверений в том, что все непременно будет хорошо, Оби-Ван не слышал еще ни от одного сенатора в предвыборный период, а после предложения эдак десятого выпить что-нибудь освежающее понял, что привитая с юных лет терпимость тоже имеет свои границы. И он уже приблизился к ним вплотную.

— Трипио, сделай одолжение…

— Естественно, мастер Кеноби! Я всегда к вашим услугам!

— …Умолкни и не крутись под ногами.

— Да, мастер Кеноби! Всегда рад услужить!

Трипио изобразил поклон, насколько позволяла конструкция, и поспешно засеменил прочь из комнаты. До Оби-Вана донеслось приглушенное: «Я чувствую себя таким бесполезным…»

«Не ты один, Трипио. Не ты один».

Оби-Ван тяжело вздохнул. Сцепил пальцы в замок, чувствуя, как предательски дрожат руки. Время утекало, Сила скручивалась вокруг шеи в висельную петлю, и совсем скоро космос над Корускантом заполнят боевые корабли сепаратистов, явившиеся, чтобы дать джедаями и мятежным сенаторам несколько минут на побег…, а Падме не было. Исчезла, затерялась, и никто не мог внятно ответить, куда. Не помогли запросы на камеры видеонаблюдения, не удалось отследить ни машину, ни комлинк…

Ее похитили. Выкрали прямо из-под носа у друзей и союзников, а он только и мог, что сидеть здесь и мерить шагами пустые апартаменты.

Хороший же из него защитник. Хороший же из него друг.

Пальцы словно сами собой набрали на комлинке номер Энакина. Как и десяток попыток назад — безрезультатно.

Чем занят этот обалдуй, когда его жена — да, черт с ним, что жена, Оби-Ван уж три года как смирился с этим! — скорее всего попала в руки врагов?! Если, конечно, это не он сейчас везет ее, возмущенную и встрепанную, прочь от столицы, победно ухмыляясь в экран комлинка: «А говорил, ничего не выйдет! Съел, а, учитель?!»

Да простит его Совет полным составом, Оби-Ван только порадовался бы за них, обернись все так. Но предчувствие его снедало дурнее некуда.

Сигнал комлинка едва не заставил его подскочить. Оби-Ван развернул сообщение, едва не промахнувшись мимо нужной кнопки.

Пусть это будет Энакин. Пусть этот паршивец скажет, что выходит из игры и Падме из нее вытаскивает…

Сообщение пришло от магистра Куна, отвечавшего за эвакуацию. «Забудьте об Амидале. В течение двадцати минут будьте у точки сбора».

Откуда-то из коридора послышался шорох шарниров и негромкий металлический лязг.

— Мастер Кеноби, и все же я настаиваю… — извиняющимся тоном затянул дроид.

— Заткнись, Трипио.

— Мастер Кеноби, что-то случилось?

— Заткнись, я сказал!

Оби-Ван стиснул комлинк в руке. Уставился на него так пристально, будто надеялся, что текст устыдится и изменится на что-нибудь более обнадеживающее.

«Забудьте об Амидале… в течение двадцати минут у точки сбора».

Все верно: у них не было времени искать ее. Падме не настолько ценна, чтобы задерживаться ради нее в смертельной ловушке. Необходимая жертва… одна из многих причин, по которым джедаям не следует иметь привязанностей.

Все правильно. Но отчего так приливает к вискам кровь, и хочется швырнуть комлинком отправителю в лицо?

Трипио снова забормотал что-то виновато-подобострастное, но Оби-Ван не собирался выслушивать его причитания. Развернувшись, он направился к дверям, на ходу набирая сообщение:

«Уходите без меня. Сенатор Амидала ценна для Альянса, ее спасение — приоритетно».

Оби-Ван понимал, что поступает глупо и недальновидно. Но бросить Падме здесь? В Силе Корускант походил на готовый извергнуться вулкан. Кем он будет, если даже не попытается помочь ей?

Разумным человеком. Хорошим джедаем. Исполнительным офицером. И отвратительным другом.

«Я не брошу ее, Энакин. Не знаю как, но жену и ребенка тебе верну. И только попробуй еще раз сказать, что Кодекс заменяет мне мозги и совесть!»

* * *
Никогда прежде Энакин не чувствовал себя так хорошо. Всего один удар, первый отраженный выпад — и вмиг смело все сомнения, апатию и подспудное желание отступить, до последнего подтачивавшее его изнутри.

В Силе бушевал шторм, и Энакин был в самом его центре — не беспомощная жертва стихии, но ее часть, несокрушимая и всемогущая.

Кто-то здесь звался мастером клинка? Ха! Его движения были слабы и медлительны, как у мухи, застрявшей в меду. Энакин мог бы победить его с закрытыми глазами: ему не требовалось видеть, в какую сторону несется изумрудная или желтая вспышка чужого меча — сама Сила давала подсказки, нашептывала на ухо и уводила из-под удара. Его тело больше не принадлежало ему — стало ее продолжением и вместилищем.

Как можно сражаться с самой Силой? Ее нельзя ни обмануть, ни одолеть. Энакин предчувствовал каждое движение своих врагов; каждая уловка становилась для него явной в тот же миг, как зарождалась в их умах. Первый джедай, так и не успевший ничего осознать, еще слабо дергался на полу, цепляясь за жизнь, а Энакин уже играючи загонял в угол второго — тот едва успевал отражать его удары, даже не помышляя о том, чтобы перейти в нападение. И он слабел.

Энакин победно осклабился, и не было в этой улыбке ничего человеческого. Сама Сила радовалась этой смерти, этой боли — ведь они такая же часть ее, как жизнь и покой.

Глупы те, кто считает Свет и Тьму враждебными друг другу. Сила всегда получает свое, и меньше всего эту извечную ненасытную сущность волнует, как именно. Сегодня она вдосталь напьется крови сотен, чтобы завтра дать жизнь тысячам.

Напрасно вскинул клинок обреченный рыцарь: не с бывшим джедаем он пытался сражаться, а с воплощенной Тьмой, нашедшей себе достойное вместилище. Тщетно тянулся адепт Света к ополчившейся на него Силе: из океана пресной воды не зачерпнуть, как ни старайся, а собственного ресурса — внутреннего, неприкосновенного — ему едва хватало, чтобы держаться на ногах.

Желтый клинок сумел задержать ярко-синий на жалкий миг: надломилось неловко запястье, дрогнуло натруженное плечо, и удар, который должен был срезать джедаю полголовы, «всего лишь» выжег ему пол-лица. Энакин замахнулся снова — добить, и на пол рухнуло обезглавленное тело.

Еще одним меньше. Энакин развернулся, готовый — и жаждущий! — встретить последнего, самого опасного противника… и уперся взглядом в пустой коридор.

Не он был целью Цина Драллига. Пожертвовав рыцарями, магистр выиграл время, чтобы подобраться к Дарту Сидиусу на расстояние клинка.

* * *
— Идут, голубчики.

В бледном свете голографической карты лицо Освальда Тешика казалось застывшим, высеченным из мрамора. Губы плотно сжаты, широкие плечи расправлены, руки заложены за спину. Взгляд — хмурый и непреклонный, сделавший бы честь любому вдохновляюще суровому офицеру с агитплаката.

Могло показаться, что адмирал готовится к решающему сражению. На самом же деле сражался он сейчас исключительно с самим собой — чтобы не разразиться потоком брани.

Сепаратисты приближались к Корусканту жалкими силами. Пяти флотилиям, сосредоточенным в столичном секторе, ничего не стоило бы превратить их в пыль, вместе с надеждами джедаев и сенатских крыс на побег. Врагов — сплавить в металлолом, сборщикам космического мусора на радость, предателей — под трибунал и к стенке, а тех, что будут сопротивляться — порешить прямо на улицах, благо, сил предостаточно… Что за цирк затеяли Айсард с Пестажем? Отпустить их? Позволить мятежникам снова мутить воду? Будто мало было этим кабинетным крысам трех лет войны.

Политики, госбезопасность, финансовые воротилы и джедаи — источник всех бед в галактике, в этом жизнь убеждала Освальда не раз и не два. Одно хорошо в новой войне — хотя бы от последней напасти она флот избавит.

— Первая Корускантсткая, заградительный боевой порядок, огонь по готовности. Снимем сепам эскадру-другую с баланса…

С нескрываемым удовольствием Освальд наблюдал, как слаженно, будто на учениях, выстраиваются корабли в боевой порядок, отрезая соединения вражеского флота от тактически выгодных позиций и друг друга. Каждое из них встретят по-своему, в свое время. Часть «потреплют», а по некоторым так основательно пройдутся, что даже космическим мародерам нечем поживиться будет.

Может быть, ему и запретили сбивать беглецов. Но показать конфедератским недоноскам, кто в этой галактике хозяин, адмиралу Тешику не запретит никто.

«На сотню лет вперед запомните, мрази. А потом мы сами придем к вам и повторим пройденное».

* * *
Три шага. Ровно столько отделяло Цина Драллига от Дарта Сидиуса.

Он был в трех шагах от того, чтобы спасти Республику. За его спиной сражался в безнадежном бою рыцарь Хосе, и лежал бездыханным Риек — все для того, чтобы дать ему подобраться на эти чертовы три шага и избавить галактику от последнего повелителя ситхов.

И все же первым делом Цин активировал сигнал тревоги. Слишком поздно — но уж лучше так, чем никогда. Даже если он падет, десятки других придут на подмогу. Они довершат начатое.

Что бы ни случилось с ним, Дарт Сидиус и Энакин Скайуокер не выйдут из Храма живыми.

Он поднял голову и встретился взглядом с Сидиусом. Старик улыбался — тонко, нехорошо. Его глаза горели хищным желтым светом; сам он казался почти бесплотным — особенно густая тень, выступившая из полумрака, обретшая тело и волю.

Вокруг Скайуокера Тьма ярилась и бушевала. Вокруг Сидиуса — увивалась прирученным зверем, напрашивавшимся на хозяйскую ласку. А тот терпеливо дожидался момента, чтобы спустить поводок.

Цин сцепил зубы. Шагнул вперед — тяжело, будто продираясь через трясину. На грудь навалилась тяжесть, сдавила ребра.

Плевать. Собраться с силами и игнорировать. Сделать еще шаг. Занести меч для удара — хоть рука налилась свинцом, и пальцы дрожали, норовя разжаться.

Сидиус улыбался, и его золотые глаза светились торжеством.

«Неужели вы думаете, что добьетесь чего-то, магистр?»

Не отвечать! Не слушать вкрадчивый голос в своей голове. Поставить ментальный барьер, отсечь свой разум от чужого!

Но силы его таяли с каждой секундой. В ушах зазвенело, виски стиснуло болью, а тихий голос Сидиуса звучал все так же настойчиво, без труда сминая хлипкие преграды.

«Смиритесь, Цин: вы проиграли. Орден джедаев проиграл. Выживу я или нет — уже не столь важно. Посмотрите: галактика отвернулась от вас. Выбросила на обочину истории и заклеймила предателями. Моя смерть не исправит этого».

Почему так трудно занести меч?! Почему не держат ноги?!

Шаг. Замах. Ну же!

Но тело подвело: подкосились колени, поникли плечи под непосильной тяжестью. А перед глазами уже не лицо Сидиуса стояло — трибуны Сената, клеймящие Орден позором. Тысячи молодых людей, марширующих по улицам с плакатами «Свободу канцлеру!», «Республике — закон и порядок!» и «Джедаев — к ответу!». В сотни луженых глоток эти мальчики и девочки призывали карать «изменников-джедаев» и «погань, примкнувшую к ним».

«Видите? Вот она — народная любовь и признательность. Орден изжил себя. Превратился в обузу для общества. А Республика… Республика сгнила изнутри. И когда я предложил ей перерождение, миллионы последовали за мной. А кто последует за вами?»

Многотонная плита давила на спину и прижимала к полу. Голову не поднять — отяжелела, с трудом держится на тонкой и слабой шее.

Цин закрывал глаза, царапал ногтями веки, и все равно видел, как один за другим преклоняют колено перед Палпатином генералы и адмиралы; как принимают они присягу новой Империи под раскатистые звуки чуждого Республике — слишком много в том было от военного марша — гимна. Видел, как рукоплещет Сенат, стоя навытяжку перед старым правителем нового государства.

«Вы проиграли, магистр. Добро пожаловать в новый век, в котором вам нет места».

— Вы… — голос срывался, дыхание подводило. Слова приходилось отхаркивать с кровью. — Вы все равно… умрете. Не доживете до своего нового века. Вам не справиться со всем Орденом в одиночку!

Тихий смех. Почти ласковое прикосновение к плечу.

— Но я ведь не один, — прошептал Сидиус, склонившись к уху поверженного врага. — За мной Республика.

И тут же Сила взорвалась болью, агонией, смертью. Последним, что увидел Цин Драллиг перед тем, как его разум померк, были колонны солдат, штурмующих Храм.

Джедаи дорого продавали свои жизни — и все равно отступали, а ряды их редели.

«Даже джедаям не выстоять против целой Республики».

Когда магистр Драллиг испустил последний вздох, Дарт Сидиус поднялся с колен. Обернулся к ученику, застывшему чуть в стороне.

Мальчишку пошатывало. Ушла безумная эйфория, владевшая им во время боя, и затуманенный разум начинал понемногу осмысливать произошедшее. Энакин переводил взгляд с Сидиуса на тела павших джедаев, сжимая в руке световой меч. Он, казалось, раздумывал: не обернуть ли оружие против того, кого так неосмотрительно бросился защищать?

«Поздно, мальчик мой. Слишком поздно».

— Нужно уходить, пока к ним не явилась подмога. Знаешь короткий путь к выходу? — буднично спросил он.

Энакин кивнул — дергано и чуть заторможено, как неисправный дроид. Но тут же вдруг подобрался, встряхнулся. Посмотрел на Сидиуса холодным и твердым взглядом.

— Да, знаю. Идемте… учитель.

Энакин склонил голову в коротком поклоне. Лишь получив одобрительный кивок в ответ, он пошел вперед — не оглядываясь ни назад, ни по сторонам. Небрежно переступая через трупы тех, кого еще вчера называл братьями.

Сидиус улыбнулся. Не торжествующе — скорее, довольно.

Верность — не такой уж дорогой товар. Главное знать, какую цену предложить за него.

Служат не за материальное, но верность должна быть вознаграждена....

Конечно) Иначе какой смысл ее хранить?)

Подсчет голосов растянулся на целую вечность. Секунды текли нехотя, пока древний суперкомпьютер Сената обрабатывал результаты голосования — ужасно медленно, будто намеренно оттягивая их оглашение.

Мон не могла разжать пальцев, судорожно стиснутых на застежке плаща. Застыла неподвижно, словно статуя из белоснежного мрамора, и боялась шелохнуться — ей все казалось, что ноги вот-вот подкосятся, и надломится невидимый стержень, позволявший держать спину неестественно прямо.

Почему им никто не мешает? Почему не вмешивается Амедда, не призывает сенаторов одуматься? Почему стоят неподвижно головорезы Айсарда? Почему никто не пытается остановить новоявленных сепаратистов?

Это странное бездействие врагов заставляло предполагать худшее. Что, если взломан суперкомпьютер? Что, если результаты голосования записаны заранее, и мятежников планируют попросту выставить на посмешище?

Вновь ожил затемненный на время подсчета экран. Сенат точно льдом сковало: замерло движение на трибунах, вмиг стихли шепотки и разговоры. У Мон и самой перехватило дух, когда она через силу подняла взгляд на табло...

...И тут же выдохнула облегченно.

Они получили пятьсот три голоса — даже больше, чем рассчитывала Мон. Чуть-чуть не дотянули до четверти от полного состава Сената.

Мон улыбнулась, сама не отдавая себе в этом отчет. Отпустила наконец застежку, размяла отживевшие пальцы. Ледяная рука, стискивавшая в кулаке ее сердце, разжала хватку, и кровь побежала по жилам вдвое быстрей, торопясь наверстать упущенное.

Пятьсот три голоса — ничтожно мало для принятия закона. Даже до второго чтения дело бы не дошло. Но четверти Сената, проголосовавшей за выход из Республики, более чем достаточно, чтобы ее распад стал свершившимся фактом.

Не на бумаге — на деле. А законность... кого она волнует сейчас?

"Хотели Республику на блюдечке, канцлер? Всю цивилизованную галактику — под свою власть? Как бы не так! Неужели вы думали, что только вам позволено войной и хаосом добиваться своих целей?"

Улыбка Мон из несмелой превратилась в торжествующую — за миг до того, как исчезнуть с ее губ. Не подобает идейной республиканке радоваться в такой трагический момент. Для нее это не победа, а жестокая необходимость.

Еще недавно так было на самом деле. Но все сожаления о безвозвратно потерянном государстве остались за порогом кабинета, в который ей, наверное, уже никогда не вернуться.

"Война так война, господа. Мы еще посмотрим, кого будут судить за измену Республике лет через двадцать".

Зал вдруг ожил. Заколыхалось людское море на трибунах; зазвучали на разные лады голоса — перешептывания и ропот слились в жужжание гигантского пчелиного роя, в неразборчивом гомоне потонули гневные и потрясенные выкрики. Кто-то изрыгал проклятия, стуча кулаком по трибуне, кто-то горячо перешептывался с соседями и помощниками, кто-то аплодировал стоя, кто-то испуганно вжимался в кресло или старался укрыться за чужой спиной.

— Тишина! — рявкнул Амедда, но никто и не подумал прислушаться к его голосу. Не менее сильному и зычному, чем всегда — вот только слово спикера здесь больше ничего не значило.

Другие сегодня правили бал в Сенате.

— Тишина! — прогремел голос Арманда Айсарда, и гвалт стих, как по волшебству.

Одного лишь слова палача в генеральских погонах оказалось достаточно, чтобы безраздельно завладеть вниманием многотысячного зала. Его никто не смел игнорировать. Его никто не смел перебить на полуслове.

Несмотря ни на что, Мон нашла в себе силы злорадно усмехнуться.

"Добились своего, господин Амедда? Отныне и вы здесь — пустое место. Уже чувствуете вкус триумфа?"

Айсард оперся на трибуну обеими руками и подался вперед — ни дать ни взять, голодный волк, приглядывающийся к напуганной отаре овец. Из-за двух огромных экранов, крупным планом демонстрировавших лицо говорившего, казалось, что его взгляд направлен на каждого сенатора. И ничего хорошего он не сулил.

— Полагаю, мы услышали и увидели достаточно. Благодарю вас, магистр Винду, за то, что признали вину и избавили уважаемых членов Сената от продолжения этого фарса.

Мон вздрогнула, почувствовав прикосновение к руке. Рыцарь-джедай, все это время стоявший рядом с ней, склонился к ее уху и прошептал:

— Будьте наготове, мадам.

Мон и сама уже слышала приглушенные голоса, доносившиеся от входа в ложу.

— Сенатская служба безопасности. Сложить оружие и отойти к стене!

— Не имеете права. Госпожа Мотма — сенатор и пользуется неприкосновенностью...

— Уже нет. Оружие на пол, сэр. Третий раз повторять не станем.

Женщина с трудом сглотнула вставший поперек горла комок и молча кивнула. Страха почти не было: только ноги отчего-то стали ватными, и в голове поселился странный шум. Немногим хуже, чем перед первым выступлением в Сенате. Ничего такого, с чем бы она не справилась.

— Как предатель Республики и мятежник, — продолжал Айсард под гробовое молчание зала, — вы более не имеете права на положенные вам по статусу иммунитеты и привилегии. То же самое касается каждого, кто поддержал призывы сенатора Мотмы к сепаратизму. Сенаторы, уличенные в этом изменническом акте, будут немедленно арестованы и препровождены в Главное управление ССБ для дальнейшего разбирательства.

Трибуны разразились возмущенным гомоном: «неслыханно», «возмутительно», «это зашло слишком далеко»… Сенат негодовал, но никто не смел в голос выкрикнуть того, что нашептывал соседу. Но даже это недовольство — тихое, опасливое, — тут же сменилось ужасом: одна за другой ложи мятежных сенаторов заполнялись людьми в сером. Мон нервно оглянулась через плечо, почти ожидая увидеть за спиной палачей Айсарда — хоть и знала, что до нее они доберутся, лишь переступив через хладные тела чандриллианских гвардейцев и двоих джедаев.

Рыцарь-джедай до боли стиснул ее руку. Шепнул одними губами: «Ждите». И Мон подчинилась, изо всех сил стараясь не замечать сердитых голосов за дверьми ложи.

У нее всего одна попытка на побег. Поспешит, допустит ошибку — и свободной из этого зала не выйдет.

— Вам же, магистр, — Айсард чуть повысил голос, без труда перекрывая шум, — надлежит немедленно сложить оружие и добровольно передать себя в руки правосудия. Сенат решит вашу судьбу на следующей чрезвычайной сессии… после того, как будет освобожден канцлер Палпатин.

И вновь редкие и разрозненные негодующие выкрики потонули в громе оваций. Сенаторы рукоплескали, наблюдая, как бойцы ССБ заламывают руки их коллегам и выволакивают тех из лож — кого почти деликатно выводя под локти, а кого вышвыривая взашей, как вышибалы — пьяниц из кантины. У Мон перехватило дыхание от гнева: даже сейчас она не могла поверить, что с теми, кто еще вчера представлял высшую власть в Республике, можно обращаться как с уличным отребьем.

"И они проглотят это, — подумала она с отвращением. — Будут улыбаться, хлопать в ладоши и голосовать "за", даже если от них потребуют кланяться в ноги каждому из канцлерской свиты и целовать пол, по которому ступал Палпатин. Все сделают, лишь бы не оказаться следующими в списке изменников".

Голоса из-за двери становились все громче и злее: даже в поднявшемся гаме Мон явственно различала слова "последнее предупреждение", "применим силу" и "уполномочены стрелять на поражение". Запястье, крепко сжатое в ладони рыцаря-джедая, уже начинало неметь; с минуты на минуту Сенат грозил погрузиться в хаос... а чандриллианка все не могла оторвать глаз от происходящего в зале. От Мейса Винду, гордо вскинувшего голову и расправившего плечи, с презрением смотревшего в лицо врагу. От магистра веяло такой мощью и спокойствием, что Мон, глядя на него, сама преисполнялась смелостью и уверенностью в победе.

— В том, что вы называете Республикой, — прогрохотал его голос, — не осталось места правосудию. Никто здесь не имеет права судить меня и тех немногих храбрецов, что осмелились восстать против преступного режима, выстроенного ситхом. Палпатин ответит за свои преступления, как ответят и все его приспешники. Это окончательное решение Ордена.

— В таком случае, — прошипел Айсард, и холодом повеяло от его слов, — вы не оставляете нам выбора, магистр.

— Как и вы мне, директор.

Следующие мгновения пронеслись для Мон спутанным клубком картинок, звуков и чувств. Все вместе навалилось на нее: жужжание выстрелов и гул световых мечей, вой сирены, истошные вопли ужаса, сотрясшие Сенат до основания, дикая боль в руке и крик "сейчас!" над самым ухом. Голова закружилась; объятый безумием зал размылся в неясное пятно. Чандриллианка не понимала, куда бежит: следовала, спотыкаясь, за своим проводником и защитником из Ордена, отчаянно цепляясь за его руку. В голове засел панический страх выпустить его ладонь и затеряться среди мятущихся в панике людей и нелюдей. Женщина не обратила внимания, что путь из ее ложи был устлан мертвыми телами — сраженных световым мечом бойцов Айсарда и чандриллианских гвардейцев, погибших от их рук чуть раньше, — лишь вскрикнула испуганно, споткнувшись о чей-то торс. Кто-то подхватил ее и неласково вздернул на ноги — не до любезностей сейчас было.

Они бросились вперед, куда-то к техническим помещениям. Хоть Мон и помнила план побега от и до, сейчас она не то что верное направление — собственное местонахождение определить бы не сумела. Куда бы женщина ни посмотрела, видела она лишь одно: как джедаи — один впереди нее, другой по правую руку, чуть позади, — прорубают себе и ей путь через сенатских гвардейцев, суматошно отражают клинками выстрелы, расталкивают локтями и Силой взбесившуюся толпу. Мон с трудом заставляла себя держать глаза открытыми: хотелось зажмуриться и зажать руками уши, только бы отгородиться от этого кошмара. Вдохнуть получалось едва ли раз через два, и грудь жгло огнем от нехватки воздуха.

Сейчас Мон не думала о том, что магистр Винду не дал ей возможности выступить с обличением Палпатина — документально подтвержденным и заставившим бы призадуматься очень и очень многих. Не думала она и о сотнях сенаторов, ее товарищах по Делегации, которых единогласным решением Комитета было решено предоставить их собственной судьбе — а говоря проще, бросить на милость врага. Ни для единой мысли в голове не осталось места — все вытеснили адский шум, пульсация крови в висках и первобытный страх, крепко замешанный на адреналине.

Не останавливаться. Не отпускать спасительной ладони. Не упасть. Выжить. Вот и все, что волновало Мон в данный момент.


* * *
Наверное, так и должен рушиться мир — под оглушительный рев Силы, впитавший в себя отчаяние и гнев, боль и злое торжество, ужас и восторг. Какофония, воцарившаяся в Сенате, казалась в нем не более чем еще одной нотой, и отнюдь не самой громкой.

Вокруг — давка, выстрелы, паника, вой сирены (общепланетарная тревога, возвещавшая об атаке на Корускант — но кого это волновало в этом хаосе?). Сенаторы и их штат метались загнанными зверьми, давя и расталкивая друг друга, силясь выбраться из смертельной ловушки. Кажется, кто-то пытался организовать эвакуацию, но выходило откровенно плохо. То там, то здесь мелькали всполохи световых мечей: джедаи стояли насмерть, защищая тех, кто должен провести галактику к лучшему будущему. Хоть рыцарей и было немного, но внушительный численный перевес пока не больно-то играл на руку их противникам: даже хорошо подготовленный боец не ровня обученному одаренному, к тому же обезумевшая толпа мешала стрелкам толком прицелиться.

Рыцари справятся со своей задачей. Мейс не сомневался в этом.

Шутя отразив летящие в него выстрелы, он победно осклабился Айсарду в лицо. Здесь, в самом центре Сенатской арены, и в самом деле превратившейся в поле битвы, они оба были уязвимы — живые мишени, да и только. С той лишь разницей, что с Мейсом была Сила, а вот директору ССБ единственной защитой служили двое телохранителей.

Ничтожная преграда для того, в чьих руках мощь, способная обрушить свод Сената. Ослепленный своей властью, Айсард счел себя неуязвимым для правосудия, и не спешил бежать — хотя ему следовало бы опрометью броситься прочь, туда, где его жалкое могущество имело значение.

"Зря", — шепнула Сила. "Зря", — беззвучно повторил Мейс, едва сдерживая рвущийся из груди хохот. Мощь, наполнявшая его тело, била через край. Пьянила сильнее кореллианского пойла. Казалась безграничной. И больше не была светлой.

Следующий выстрел Мейс отразил точно в нападающего. Снайпер, засевший на верхотуре служебных мостиков под самым потолком, пошатнулся и, перевалившись через перильца, рухнул в бурлящее людское море. Движение ладони — и отклонилась в сторону очередь из штурмовой винтовки, грозившая прошить магистра насквозь.

Пусть он шагнул во Тьму. Пусть — до тех пор, пока она дает ему силы бороться за дело Света.

Победа искупит все. И если ради нее придется взяться за оружие противника — что ж, быть посему.

В глазах Мейса вспыхнуло пламя, да так и осталось в них багряно-красным отсветом. Тонкие губы скривила презрительная усмешка, когда Айсард, поспешно набрав код на пульте управления, поднял вокруг своей платформы защитное поле.

"Неужели ты думаешь, что тебе это поможет?"

— Директор Айсард, — прогремел он, глядя прямо в глаза любимому прихвостню Палпатина, — за измену Республике я приговариваю вас к смерти.


* * *
Сигнал тревоги застал Оби-Вана на одной из центральных улиц Правительственного района. Под испуганные перешептывания толпы голос диктора возвестил о нападении флота Конфедерации и призвал жителей как можно быстрее разойтись по своим домам — на случай наземного вторжения. Пары истерических возгласов и женских всхлипов хватило, чтобы паника мгновенно охватила широкий проспект: ужасы прошлого вторжения были еще свежи в памяти обитателей столицы, привыкших слышать о войне лишь по ГолоСети.

Оби-Ван лишь ускорил шаг и плотнее свернул джедайский плащ, привлекавший слишком уж пристальное внимание клонов-патрульных и офицеров полиции. В отличие от напуганных горожан, ему новость принесла облегчение: значит, конфедераты выполнили свою часть сделки, и у мятежников будет хороший шанс спастись.

Вот только Падме это не касалось. Меньше чем за час Оби-Ван напряг всю известную ему агентурную сеть Ордена, потряс свои, оставшиеся с лучших времен, связи в полиции, и даже вышел на сочувствующего оппозиции полковника ССБ, но не добился ровным счетом ничего. Если, конечно, не считать за результат обещания "попытаться что-нибудь разузнать". Не было у него времени на "попытаться", в сарлачью яму оно все провались!

Остановившись в пустынном переулке, Оби-Ван потер саднящие виски. Попытался сконцентрироваться и прислушаться к потокам Силы, но с тем же успехом можно было просить совета у беснующегося урагана. Нечто подобное он испытывал на поле битвы, где всегда правила бал Темная сторона — но даже в самых ожесточенных боях Сила не рвалась так из его рук, не била по органам чувств такой концентрированной злобой. Единственный отклик, которого он был в силах добиться — непрестанное, усиливающееся с каждой минутой предчувствие катастрофы, от которого перехватывало грудь и паника подбиралась к горлу.

Мысли путались, перескакивая с одного на другое. Сосредоточиться не выходило, как Оби-Ван ни старался. Виски ломило все сильнее, до белесой пелены перед глазами. Оби-Ван не пытался больше воззвать к Силе — она сама прорывалась сквозь хрупкие барьеры, которыми он тщетно отгораживался от ее Тьмы. Нашептывала что-то, заставляла бешено колотиться сердце...

Оби-Вана вдруг скрутило от резкой боли — словно под дых ударили, вышибив воздух из легких. Глаза застило кровавым туманом, из которого один за другим начали проступать смутные, расплывчатые образы, полные огня и смерти.

Он закричал, и десятки голосов подхватили его крик — захлебывающимися предсмертными стонами, воплями отчаяния и яростным боевым кличем.

Оби-Вана никогда прежде не посещали видения, и не было у него к предвидению такого дара, как у Энакина. Картины грядущего расплывались, выглядели смазанными и неясными, словно завеса будущего приподнималась перед ним с неохотой. Но один образ был удивительно четким.

Именно он стоял у Оби-Вана перед глазами, когда сознание вернулось к нему.

— Энакин... — прошептал магистр, не веря. Ладонь, которой он оперся на стену, дрожала и кровоточила там, где шершавый металл ободрал кожу. — Нет. Нет...

Это не могло быть правдой. Вот только Оби-Ван знал, что Сила не лжет никогда.

Сбиваясь с шага и тяжело дыша, он поспешил вперед — туда, где лежала кратчайшая дорога к Храму.

К Храму, павшему или обреченному пасть под натиском клонов и его названного брата. К Храму, по каменным плитам которого — возможно, прямо сейчас, — уверенной поступью победителя шел Дарт Сидиус.


* * *
Несмотря на стоящий вокруг шум, зычный, усиленный микрофонами голос Винду был хорошо слышен на противоположной платформе. Они располагались так близко, что Арманд без труда мог различить хищный оскал на лице самозваного главы Ордена и потусторонний огонь, полыхнувший в его глазах.

Выглядело и впрямь устрашающе. Вот только проведя столько лет на службе у Палпатина, столько лет ходя по лезвию ножа и играя по высочайшим ставкам, начинаешь относиться к страху как к неотъемлемой части работы.

Арманд усмехнулся ему в лицо. И ответил совершенно спокойно:

— Что ж, попытайтесь привести приговор в исполнение.

С холодной улыбкой он наблюдал, как со всех сторон зала на магистра обрушивается шквал бластерного огня, вынуждая того прервать горделивые речи и заметаться из стороны в сторону, с бешеной скоростью отражая выстрелы световым мечом.

Арманд знал, какой опасности подвергает себя, стоя почти без защиты перед одним из сильнейших джедаев галактики. Винду мог оборвать его жизнь движением руки... но очень нелегко усилием воли обернуть Силу в смертоносное оружие, когда полтора десятка отменных стрелков норовят превратить тебя в оплавленное решето.

До сих пор Винду держался превосходно, но Арманда это не беспокоило. Если потребуется, он натравит на него каждого бойца в этом зале. Рано или поздно магистр допустит ошибку и издохнет, как бешеный зверь. Коим и являлся.

Полюбовавшись немного зрелищем, Арманд перевел взгляд на погруженную в хаос Сенатскую арену. И пусть человек неподготовленный увидел бы внизу лишь мечущуюся в панике толпу, директор не без удовольствия отметил слаженную и четкую работу своих людей.

Точно по плану сенатские гвардейцы перекрывали один выход за другим, оставив свободными лишь два — для эвакуации послушных сенаторов, заслуживших сегодня право на свободу и безбедную жизнь. Впрочем, и мятежникам не слишком старательно препятствовали: разбежавшихся крыс из Делегации ССБ без труда выловит по одиночке, в рабочем порядке. Что до лидеров бунта... Арманд только и мог пожелать им счастливого пути и плодотворного сотрудничества с руководством Конфедерации. Ничто так не парализует работу организации, как лишние политики в ее руководстве.

Мейс Винду был единственным из них, кто представлял реальную угрозу. А значит — единственным, кому надлежало погибнуть сегодня.

"Интересно, успеет ли он осознать, что капкан с самого начала ставился именно на него?"

Вкусно, хорошо)
Дальше)

Стараюсь)

Совсем недавно Энакин жаждал услышать, как за ним захлопнутся ворота Храма. Ныне на их месте зияла уродливая дыра, щерилась ему в спину оплавленным металлом. Шаги клонов выбивали тяжелый, грозный ритм по каменным плитам террасы: бойцы Пятьсот первого легиона выстраивались вокруг павшей твердыни джедаев в оцепление — работая споро, четко и хладнокровно, будто выполняли рутинный захват сепаратисткой базы.

Джедаи еще сопротивлялись: загнанные в угол, задавленные числом и огневой мощью, они стояли насмерть — за себя и товарищей, за свой дом и за все, что он для них олицетворял. Все напрасно, конечно: Энакин чувствовал, как Силу будоражит одна смерть за другой. Та ликовала, упивалась кровью, точно ненасытное чудовище, и приглашала разделить с ней это жуткое пиршество. Вот только он уже был сыт по горло. Кончилась эйфория битвы, растворилась — и теперь Энакин не испытывал ничего, кроме отвращения. И, пожалуй, слабого облегчения от того, что ему не пришлось самому браться за эту мерзкую, мясницкую работу — добивать обреченных.

С этим клоны прекрасно справятся и без его участия.

Энакин сделал глубокий вдох и чуть не закашлялся: витавший в воздухе дым драл горло и забивал легкие. В носу все еще стоял тошнотворный запах горелой плоти, и юноша не был уверен, что сумел бы избавиться от него даже на вершине Манарайского пика.

Он думал о том, что нахлынуло на него в храмовой тюрьме, и не мог поверить, что с того момента прошло меньше часа. Энакин чувствовал себя выжатым досуха. Опустошенным. Безумно усталым. Хорошо еще, что не тошнило, как с обычного похмелья... да и то к горлу подкатывал склизкий ком, стоило оглянуться на почерневшие от копоти стены Храма.

Это и есть Темная сторона? Тот самый запретный плод? Сомнительная же от него радость, если так.

Зато Палпатин выглядел довольнее некуда. Он стоял за плечом Энакина и, сощурив глаза на яркое солнце, обозревал раскинувшийся у его ног город. Город, отныне принадлежавший ему одному.

— Я благодарен тебе, мальчик мой. Теперь все будет так, как должно быть.

Мягкий голос. Мягкий и мудрый взгляд серо-голубых глаз. Мягкая и доброжелательная улыбка. Но теперь Энакин знал, что таится под этой маской, и никогда не забудет.

Палпатин был не просто беспринципным политиком. Не просто безжалостным тираном, на досуге развлекающимся запретными знаниями.

Правитель Республики был чудовищем — намного более страшным, чем кровожадный зверь, в которого Энакина ненадолго превратила Тьма. И Энакин сам помог ему выйти на свободу.

Он до боли стиснул зубы. Что сделано, то сделано, и сожалеть тут не о чем. Мерзостно до бессильного воя, когда предательство становится единственно правильным выходом, но он не выбирал время, в которое родиться — как не просил об этой клятой Избранности, в чем бы она ни заключалась.

— Падме, — только и выдохнул Энакин. Пепел и дым горчили на языке. — Вы обещали ее мне.

Палпатин обернулся к нему. Стиснул его плечо — скорее властно, чем покровительственно.

— И ты ее получишь, живой и здоровой. Разве я хоть раз отказывался от своих обещаний?

С губ рвалось язвительное "а как насчет тех, что вы давали сепаратистам?", но Энакин проглотил невысказанные слова. Что-то ему подсказывало, что умение держать язык за зубами придется теперь оттачивать вдвое усерднее, чем прежде.

От бронированного спидера, припаркованного неподалеку, к ним направились трое Алых гвардейцев. Все в полном облачении и при оружии; глаза за визорами старомодных шлемов зорко высматривают опасность.

— Капитан Джеред, ваше превосходительство, — склонил голову их командир. Задержал взгляд на Энакине, но вопросов задавать не стал. — Сепаратисты вторглись в систему Корусканта. В Сенате вспыхнул бунт под предводительством магистра Винду и нескольких сенаторов. Мне было поручено обеспечивать вашу безопасность до тех пор, пока республиканские войска не возьмут ситуацию под контроль.

Меньше минуты назад Энакину казалось, что внутри у него все пусто, выжжено, но от этих слов сердце подскочило к горлу, напоминая о себе. Пальцы сами собой сжались на рукояти меча.

— То есть как — бунт?! — с присвистом сорвалось с его губ. — Среди сенаторов есть пострадавшие?

Гвардеец кивнул:

— Неизвестно, мастер Скайуокер. Магистр Винду напал на директора Айсарда, после чего в зале Сената завязался бой. Войска ССБ и гвардии руководят эвакуацией сенаторов и персонала, но жизни многих из них до сих пор остаются под угрозой.

Ярость ударила в голову жаркой волной, и Сила с готовностью откликнулась на нее. Энакин и сам не осознал толком, что делает, а невидимая рука уже стиснула шею гвардейца и приподняла его над землей. Капитан захрипел, тщетно скребя по горлу бронированными пальцами.

— Вы, — прошипел Энакин, — обязаны знать такие вещи. Вы обязаны отвечать за безопасность Сената. Вы обязаны защищать тех, кто выше вас!

— Энакин, — Палпатин предостерегающе коснулся его плеча, но Энакин лишь усилил захват. В тот момент он готов был обрушить свой гнев и на самого Сидиуса: за его лживые обещания, за опасность, которой подвергалась сейчас Падме... за то, что он обманом вынудил его сотворить...

Внезапно его голова взорвалась такой болью, что глаза на миг застила ярко-белая вспышка. Энакин стиснул зубы, лишь чудовищным усилием воли сдержав крик. Гвардеец тяжело рухнул на ноги и, хрипло хватая воздух, отшатнулся назад. А руки его уже смыкались на силовой пике...

— Немедленно прекратить! — голос Палпатина, обычно мягкий и вкрадчивый, хлестнул не хуже кнута. — Мастер Скайоукер, я могу понять ваше состояние. Но прошу вас различать поле боя и мирный разговор. Ваши бывшие товарищи виновны в этом кошмаре, и карать здесь, кроме них, некого.

"Держи себя в руках, мальчик, — змеиным шипением зазвучал в голове его шепот. Ледяной обруч со страшной силой сдавил виски. — Ты не смеешь прикасаться к моим слугам. Не смеешь вести себя, как дикое животное. Как бы благодарен я тебе ни был. Надеюсь, мне не придется повторять дважды".

На лице Энакина заиграли желваки. Пальцы настоящей руки сжимались и разжимались — жаль, что лишь на воздухе, а не шее нового учителя.

Но в одном он прав: слепая ярость здесь не поможет.

— Приношу извинения, капитан Джеред, — процедил он. — День выдался... нервный.

Гвардеец покосился на клубы черного дыма, поднимавшиеся над Храмом, и невесело хмыкнул:

— Могу себе представить, мастер Скайуокер.

"Нет. Не можешь".

"— Вы обещали, что Падме будет гарантирована безопасность, — мысленно обратился Энакин к Сидиусу. — Так вот, как вы держите свои обещания, учитель?

— Ты напрасно сомневаешься во мне, — отозвался Сидиус холодно. — Отчего ты решил, что я позволил бы Падме присутствовать на этом заседании?

— Так она...

— Ее полномочия сенатора были официально приостановлены еще неделю назад, по моей рекомендации и с согласия премьер-министра Набу. Я отдал распоряжения Арманду, чтобы он донес это до ее сведения... не раньше и не позже, чем требуется".

Энакин отступил и склонил голову в знак молчаливой покорности. Однако краткое облегчение стремительно замещалось придушенной, тихой, но оттого не менее черной злобой.

Падме в безопасности. Разумеется, это так: как смел он думать, что Палпатин даст ему возможность отказаться от служения? Позволит столь ценной заложнице выскользнуть из его рук?

Дарт Сидиус и впрямь держал свои обещания — поскольку исполненное желание связывает по рукам и ногам куда крепче рабских цепей и обмана.

— Ваше превосходительство, на улицах сейчас небезопасно, — вновь напомнил о себе гвардеец. — С вашего позволения, мы сопроводим вас до ваших апартаментов.

Палпатин кивнул — с той самой доброжелательной снисходительностью господина к слуге, которая так раздражала Энакина в манерах его клики.

— Разумеется, капитан. Энакин, еще раз благодарю вас за помощь. Не сомневайтесь: Республика не забудет вашу преданность... как не забуду и я. Ожидайте звонка в скором времени.

"Отдохни, Энакин. Проведай супругу, пока есть время. Нам с тобой предстоит еще много, очень много работы..."

Энакин почтительно склонил голову.

— Служу Республике, ваше превосходительство.

Хриплый смех Дарта Сидиуса — настоящий, какой он никогда не позволял себе на публике, — был самым подходящим ответом на его слова.

"Да ты шутник, мальчик мой".

Энакин промолчал. Только обернулся через плечо на горящий Храм.

Да уж, шутка у него вышла на славу. Нескоро еще галактика отсмеется над ней.

* * *

Очередной выстрел опалил рукав плаща и обжег кожу под ним. Мейс хрипло закашлялся, поперхнувшись вдохом; из прокушенной губы потекла кровь. Отвлекшись, он едва не упустил удар сенатского гвардейца — лишь в последний момент поймал клинком и отвел в сторону наконечник силовой пики, метивший ему в грудь. Гвардеец на какой-то миг потерял равновесие, неосторожно открыв бок, и тут же пал, сраженный ответным выпадом.

Это был последний — из тех, что подобрались к нему на расстояние удара. Еще десятки клонов и бойцов ССБ целились в него с технических мостков, открытых переходов между ложами и покинутых платформ, мелькали в толпе синие плащи новых гвардейцев. Каждая секунда промедления могла стать для Мейса последней, каждая ошибка грозила обернуться гибелью. Тело слушалось все хуже: нечеловеческие усилия приходилось прикладывать для того, чтобы с должной скоростью реагировать на предостережения Силы и инстинктов; каждый блок и удар отзывались ноющей болью в руке. Световой меч больше не ощущался ее продолжением: верное оружие вдруг стало чуждым и тяжелым, словно неуклюжая гаммореанская секира.

Тьма дает немалую силу, и нет лучшей подпитки для нее, чем гнев и боль. Но порой боли бывает слишком много.

Прижавшись спиной к стене, отделявшей очередную ложу от остального амфитеатра, Мейс перевел дух. Глубокий вдох отозвался резкой болью в груди и обжигающей, почти нестерпимой — в боку. Остатки робы и обожженная плоть спеклись там в тошнотворное обугленное месиво. С обеих рук, казалось, заживо сдирали кожу: несколько выстрелов прошли по касательной, лишь чудом не оставив магистра калекой.

Мейс не знал, скольких сразил в этом бою. Но твердо знал, что сразил недостаточно: на место одного павшего солдата тут же вставал другой, и конца им не было.

Надо смотреть правде в глаза: если он задержится в Сенате, его сомнут. Задавят числом — банально и грязно, зато наверняка. Айсард слишком высоко ценит свою поганую шкуру, чтобы оставлять противнику шанс на победу... или хотя бы выживание.

За дверью уже слышались торопливые шаги, звучали приглушенные команды. До нового боя оставались считанные секунды.

Тяжело дыша, Мейс перехватил рукоять меча. Усталые, сведенные судорогой пальцы слушались хуже устаревшего протеза. Боль мешала дышать, от чудовищной усталости подгибались ноги.

Но бывало и хуже. Сила по-прежнему была с ним — безграничная, презиравшая ограничения слабого человеческого тела. И была цель, достойная того, чтобы выжить.

Он выберется отсюда. Как бы ни было тяжело. Сколько бы шавок Айсард ни бросил против него, он выберется. А после — превратит Альянс в силу, перед которой содрогнется военная машина бывшей Республики.

Стиснув зубы, магистр уверенно шагнул за дверь. Преследователей, ожидавших увидеть раненную, загнанную жертву, он встретил торжествующим оскалом — за миг до того, как обрушить на них волну Силы, сбивающую с ног и дробящую хрупкие кости.

Мейс выживет и уничтожит наследие Дарта Сидиуса. Чего бы ему это ни стоило.

* * *

Жизнь в столице замерла. Все еще надрывалась сирена, оповещая о сепаратистской атаке каждого, кто еще не слышал, и действуя на нервы всем, кто слышал уже не впервые. Пожалуй, только по ней и можно было определить, что Корускант подвергается опасности: на чистом небе — ни единой вспышки или зловещего силуэта; единственные войска на улицах — республиканские. Зато в таких количествах, что немудрено было принять их за захватническую армию. Патрульные нехорошо косились на человека в джедайском плаще, перешептывались между собой и бубнили что-то в комлинки, но пропускали его через блокпосты без лишних вопросов .

Новости распространяются быстро — вот и о том, что Энакин Скайуокер предал Орден джедаев, уже знала каждая служивая собака. Кто-то даже попытался поприветствовать его, но Энакину хватило одного взгляда, чтобы дружелюбный вояка поперхнулся словами.

Он не знал, куда идет. Брел, не разбирая дороги, — лишь бы подальше от Храма. Комлинк на его руке пиликал оповещением — пришел адрес явочной квартиры, где держали Падме, — но Энакин не спешил на встречу с любимой.

Что он ей скажет? Как объяснит, что продал себя и ее в услужение Палпатину? Как расскажет о цене, которую пришлось заплатить?

С объяснениями у него всегда было неважно, но здесь и оратор получше растерял бы слова.

Дойдя до первой попавшейся скамейки, Энакин тяжело опустился на нее. Уронил голову на ладони, зарылся пальцами в волосы.

Он сделал правильный выбор. Единственно возможный выбор. Тогда почему ему так погано, будто он только что совершил худшую ошибку в жизни?

И, черт бы побрал ткань, из которой шьют джедайские одеяния, Энакин все еще чувствовал запах дыма. Въелся намертво. Как образ горящего Храма — в память.

Энакин давно хотел уйти из Ордена. Но и в страшном сне не мог представить, что уйдет так.

* * *

Оби-Ван думал, что видение подготовило его ко всему. Но только своими глазами увидев горящий Храм и заполненную клонами площадь, он понял, как сильно ошибался.

Последняя надежда на то, что он неверно истолковал знамения Силы, рухнула, а вместе с ней — вера в лучшего друга, за которую Оби-Ван цеплялся до последнего.

Энакин бы не смог. Энакин бы этого не сделал. Энакин бы не предал. Глупые слова, а все равно вертятся на губах — последняя, отчаянная попытка отринуть очевидную правду.

Он бы и рад не верить глазам. Назвать это сном, бредом... но во сне или бреду не болят стесанные о шершавую стену ладони, и дым не царапает горло. Не доносится через Силу эхо чужих смертей, от которого невозможно закрыться.

Оби-Ван понимал, что нет никакого смысла стоять здесь, дожидаясь патруля, но не мог сдвинуться с места. Заставить себя оторвать взгляд от погибающего Храма оказалось непосильной задачей.

Ведь уйти — значит, принять. Шагнуть навстречу миру, в котором состоялось торжество Дарта Сидиуса и больше не было Энакина Скайуокера. А Оби-Вану отчаянно не хотелось уходить с перепутья, где еще можно позволить себе наивное "не верю".

Случись солдатам Палпатина в тот момент проходить мимо, они смогли бы похвалиться перед командирами знатной добычей: джедай, сдавшийся без сопротивления. Но переулок был пуст, и у Оби-Вана оказалось достаточно времени, чтобы заново склеить разлетевшийся на кусочки мир.

Он не знал, сколько простоял так. Просто в какой-то миг у него получилось отвести взгляд. А потом — отвернуться и сделать первый шаг навстречу будущему, где ничего уже не будет так, как прежде.

"А ты шутник, мой мальчик!"

На борт корабля, что дожидался беглецов в нескольких кварталах от Правительственного района, Мон буквально втащили. Под конец сумасшедшего забега через Сенатскую арену и лабиринт служебных коридоров женщина едва переставляла ноги, трясущиеся и норовившие запутаться в длинной юбке. Тело практически не слушалось ее: стоило миновать сиюминутной опасности, и силы тут же оставили изнеженную чандриллианку, до сих пор видевшую сражения только в репортажах ГолоСети, а физическую нагрузку получавшую исключительно в фитнес-центрах. Дорогу до корабля она толком не запомнила: едва оказавшись в салоне спидера, женщина погрузилась в странное состояние на грани бодрствования и тяжелого, неспокойного сна. Лишь изредка ее вырывало из него — обычно на очередном крутом вираже, заложенном на огромной скорости. Кажется, по ним стреляли, но Мон не была уверена.

Оно и к лучшему. Бывают события, которые вовсе ни к чему хранить в памяти.

Даже оказавшись в относительной безопасности, Мон не могла толком прийти в себя. Смешно было вспоминать, что каких-то пару часов назад она считала себя готовой ко всему: сейчас дрожащая, с трудом державшаяся на ногах, сенатор чувствовала себя как никогда беспомощной и жалкой.

Рыцарь-джедай, чьего имени она не знала, помог ей опуститься на сиденье.

— Вы в порядке, мадам? — осведомился он.

Мон только и смогла, что кивнуть и вымучить невнятное "не беспокойтесь". По-хорошему, ей следовало бы сердечно отблагодарить своего спасителя — так, как она не раз делала это перед объективами голокамер, сияя неотразимой улыбкой и не скупясь на красивые слова. Но Мон отчего-то сомневалась, что болезненная гримаса и невнятное бормотание станут им достойной заменой, а ни на что большее она в тот момент не была способна.

— Как... как остальные? — выдохнула она, худо-бедно совладав с собой. В целях безопасности члены Комитета летели разными кораблями: двое на одном, и трое — на другом. Бел Иблис взошел на борт вместе с Мон, но судьба Фэнга Зарра, Чи Иквей и Онаконды Фарра была ей неизвестна.

— Не беспокойтесь, мадам, — рыцарь ободряюще улыбнулся. Получилось не слишком правдоподобно, но Мон была благодарна ему за попытку. — Их корабль стартовал раньше нашего и уже находится на пути к Раксус-Секундусу. Никто из ваших коллег не пострадал.

Странная горечь чувствовалась в его словах, но Мон не придала этому значения. Собственных переживаний ей хватало с лихвой.

"Никто не пострадал, кроме Падме", — мысленно уточнила она, передернувшись от отвращения. Из всей Делегации, из всего Комитета Айсард выбрал в жертвы именно ее — беременную женщину, совершенно беззащитную перед ним и его палачами. Сейчас бедняжка наверняка сидела в допросной, а вежливый дознаватель в красках расписывал ей, что станет с ее ребенком, если она не пойдет на сотрудничество. Не переставая улыбаться и обращаясь к ней не иначе как "госпожа Амидала", разумеется. В ССБ держали лишь хорошо выдрессированных собак.

Падме сломается, в этом не было никаких сомнений. Сделает все, что бы от нее ни потребовали — как поступила бы любая другая женщина, оказавшись на ее месте. А значит, Мон придется послать весточку Бейлу, чтобы тот разорвал все контакты с бывшей соратницей и игнорировал любые ее просьбы, даже если та будет отчаянно нуждаться в помощи. Ничто не должно бросать тень на его репутацию лояльного, смирившегося со своей участью сенатора.

Падме жаль, конечно. Но она сама должна была понимать, на что идет. Любой мог оказаться на ее месте, и вины Мон в том не было.

— Благодарю вас. За все, — Мон все-таки сумела улыбнуться. Протянув руку, мягко коснулась ладони джедая. — А теперь прошу вас оставить меня одну. Мне... многое надо обдумать.

Джедай молча склонил голову и молча же вышел из кают-компании. Мон осталась в гордом одиночестве — смотреть, как звезды за иллюминатором вытягиваются в слепяще-белые нити гиперпространства.

Вот и все. Она в безопасности. Кошмар в Сенате миновал, и очень скоро она окажется на Раксус-Секундусе — временной столице Альянса и, на данный момент, самом надежном месте во всей галактике. Разумеется, будет трудно. Они столько времени были врагами с Конфедерацией, а теперь ее лидеры милостиво соглашаются приютить республиканских изгнанников... нелегким будет их сотрудничество, но к таким трудностям Мон привыкла. Переговоры — то поле боя, сражаться на котором бывшая сенатор умела лучше многих.

Главное, что она жива. Жива и свободна, несмотря ни на что.

Мон почувствовала, как губы против воли растягиваются в глуповатой улыбке: страх, сковывавший ее прежде, постепенно сменялся облегчением, от которого хотелось по-девчоночьи рассмеяться и закружиться по каюте. Впрочем, и эти эмоции быстро приутихли, а то, что осталось от них, скрылось за привычной маской — величественной и чуть надменной. Когда порог переступил Гарм — потрепанный и непривычно хмурый, но невредимый, — его встретила уже не та беспомощная, напуганная до полусмерти женщина, что взошла на борт корабля. Если бы не грязь, запятнавшая белоснежный подол, можно было подумать, что Мон весь день провела в своем кабинете и не переживала потрясений хуже сломанного ногтя.

Сенатор Мотма имела репутацию волевой дамы, способной в любой ситуации оставаться невозмутимой и безупречно прекрасной. Меньше всего будущий лидер Альянса желала развенчивать этот образ — даже перед ближайшими союзниками. Особенно перед ними, если уж на то пошло.

— Рада видеть тебя в добром здравии, Гарм.

Иблис одарил ее тяжелым взглядом. Казалось, один вид чандриллианки вызывал у него сильнейшую головную боль.

— Взаимно.

Он остановился напротив иллюминатора и скрестил руки на груди. Мон заметила, что кореллианец беспокойно теребит обручальное кольцо — как делал всегда в минуты сильного волнения.

Казалось бы, ничего удивительного: будешь тут и взволнованным, и подавленным, когда вся прежняя жизнь разлетелась на куски. И все же Мон охватило смутное беспокойство.

— Гарм, случилось что-то такое, о чем я не знаю? — спросила она настороженно.

Иблис ответил не сразу, то ли собираясь с мыслями, то ли сомневаясь, стоит ли вообще говорить об этом. Лицо Мон выражало лишь сдержанный интерес, однако сердце предательски екнуло.

— Случилось, — наконец ответил он, тяжело вздохнув. — Магистр Винду... похоже, он не смог выбраться. Его корабль до сих пор не вышел на связь, хотя должен был это сделать по меньшей мере час назад.

Наверное, Мон следовало бы устыдиться, но эта новость не вызывала в ее душе никакого отклика. Она была шокирована, разумеется — но то был шок опытного политика, узнавшего, что его лишили козырной карты перед ответственными дебатами. Магистр Винду — сильный джедай и превосходный военачальник. Лидер, способный заставить самого отъявленного интригана и властолюбца замолчать и слушать, что он скажет. Если он и впрямь погиб, положение бывших республиканцев в Альянсе будет еще менее прочным, чем Мон опасалась вначале.

Однако ни скорби, ни вины перед тем, кто пожертвовал жизнью, отвлекая на себя предназначенный ей огонь, она не чувствовала. Видимо, верно говаривали на ее родине: каждый день власть отнимает по частичке души у того, кто облечен ею.

— Его смерть станет для Альянса тяжелым ударом, если известия о ней подтвердятся, — заметила Мон почти невозмутимо. Слабая, тщательно выверенная нотка озабоченности, вот и все, что она позволила себе. — Мы можем только надеяться, что он все же сумел спастись.

Иблис угрюмо кивнул:

— Что верно, то верно. Без него нам придется несладко. Но я бы не стал рассчитывать на чудо: ты видела соотношение сил. Один к ста — расклад не самый обнадеживающий.

— Но мы же сумели сбежать.

— Мы бежали, а не сражались. Это разные вещи. К тому же... — мужчина вдруг оборвал речь на полуслове, досадливо поморщился и махнул рукой — мол, забудь.

Лучшего способа пробудить любопытство Мон он не смог бы придумать, даже если бы постарался.

— Что "к тому же", Гарм? — не спросила — потребовала ответа она. — Мы не в Сенате, чтобы играть в недомолвки и тонкие намеки.

Иблис наконец оторвал взгляд от иллюминатора. Присел на диван рядом с Мон и, достав из кармана пачку сигарет и зажигалку, закурил. Женщина демонстративно поморщилась, однако больше никак своего неудовольствия не выразила: после пережитого она и сама не отказалась бы от этой вредной привычки, помогавшей, по мнению многих, снять лишнее напряжение. Даже жаль, что от табака и его аналогов ее воротило.

— Знаешь, Мон, — протянул Гарм, выпустив изо рта облачко дыма, — у меня сложилось впечатление, что нас попросту отпустили на все четыре стороны. Попытались задержать для отвода глаз, но не более... а вот за Винду взялись всерьез.

Мон собралась было возразить, но, уже набрав в грудь воздуха, осеклась. Вспомнила, сколько силовиков было в Сенате... и сколько из них в итоге попытались воспрепятствовать ее побегу. Даже в тот момент обезумевшая толпа казалась ей куда более опасной, чем элитные спецподразделения ССБ и полулегендарная Сенатская гвардия.

— Допустим, ты прав. Но какой смысл отпускать нас?

— А ты подумай. Сравни две истории: об оппозиционерах, арестованных, а то и вовсе невинно убиенных за их убеждения... и о предателях, которым враги Республики помогли скрыться от правосудия. Кого больше хочется линчевать во славу мира и порядка?

Он снова затянулся. Поискал глазами что-то похожее на пепельницу и, не обнаружив ничего подходящего, попросту стряхнул пепел на стол. Чандриллианка молчала, погрузившись в размышления о возможном контрударе. Благо, с информацией МБК у Альянса не будет недостатка в компрометирующих сведениях.

"Информационная война — игра, в которую можно играть вдвоем, господа. И партии в ней могут длиться годами".

— Им не только очернить нас нужно, Гарм, — сказала вдруг Мон, задумчиво глядя в иллюминатор. Наблюдая за тем, как за транспаристилом десятки световых лет проносятся в считаные секунды, нетрудно заработать головную боль, но чандриллианка находила этот вид завораживающим. — Айсард и ему подобные уверены, что без строгой иерархии и четких правил игры, которые Сидиус некогда навязал Конфедерации, Альянс погрязнет во внутренних склоках и постоянном дележе власти. Они думают, что смогут манипулировать нами, играя на корысти, старых счетах и взаимном недоверии.

Она улыбнулась своим мыслям. Чужие ошибки бывшая сенатор всегда любила, рассматривая их как потенциальное оружие в своих руках, а уж столь глобальные просчеты врагов и вовсе приводили ее в восторг.

— Вот только они зря меряют нас по себе. Власть и деньги — у них. Им есть, что делить, за что рвать друг другу глотки. Мы же погибнем, если не будем держаться за каждого союзника, и даже самый алчный неймодианец из Торговой Федерации это понимает. А значит, Гарм, время на нашей стороне. Без Палпатина хунта сожрет сама себя... а нам нужно лишь ждать, изматывать их силы в затяжных кампаниях и наносить удары по уязвимым точкам.

"А еще лгать, провоцировать, подкупать, заключать взаимовыгодные сделки и прикармливать тех, кого отвергла волчья стая. Самим сеять раздоры во вражеском стане. Посмотрим, как скоро губернаторы и высшие адмиралы объявят себя независимыми диктаторами, а Пестаж и Айсард уничтожат друг друга, выясняя, кто из них правит столицей".

Гарм долго медлил с ответом. Крутил в пальцах позабытую сигарету, не обращая внимания на то, что она уже успела прогореть больше чем на половину. Лицо его оставалось все таким же сумрачным — только злость все сильнее разгоралась в темных глазах.

— Хорошую перспективу ты нарисовала, Мон. Только вся идиллия обрушится к чертям собачьим, если выяснится, что Палпатину удалось выжить. А если я что-то знаю об этом сукином сыне наверняка, так это то, что избавиться от него труднее, чем отдать кредит муунам. Которым мы, кстати, теперь должны по состоянию в несколько миллиардов.


* * *
Мейс брел вперед из последних сил. Он знал: преследователи все еще дышат ему в спину, и вряд ли пара заваренных с помощью светового меча дверей задержит их надолго.

Но много времени ему и не требовалось. Всего несколько минут. Еще несколько минут, и все будет кончено. На пути все чаще попадались мертвые тела и обломки мебели — следы недавнего сражения между бойцами Айсарда и рыцарями-джедаями. По приказу Мейса они должны были удерживать это крыло до тех пор, пока не будет эвакуирован последний член Комитета, и, судя по всему, со своей задачей полностью справились. Путь был чист. Магистру даже удалось немного восстановить силы — разумеется, не до такой степени, чтобы можно было смело бросаться в бой, но вполне достаточно, чтобы добраться до служебного входа.

Коридор заливал тусклый алый свет. Истошно выла сирена, заглушая все остальные звуки. В Силе Мейс ощущал ужас людей, укрывавшихся за дверьми кабинетов, — рядовых служащих Сената, бесконечно далеких от большой политики, напуганных и не понимающих, что происходит вокруг. Для них, наверное, все это походило на страшный сон.

Вот открылась одна из дверей, и за порог осторожно выглянула молоденькая девушка. Увидев Мейса, испуганно всхлипнула и, зажав рот ладошкой, поспешно юркнула обратно в кабинет. Магистр устало подумал, что, должно быть, выглядел в ее глазах исчадием ада.

Больше ему не встретилось ни единой живой души. До выхода он добрался беспрепятственно — однако предчувствие опасности и не думало его оставлять. Напротив, становилось сильнее с каждой минутой.

Причина стала очевидна, едва Мейс шагнул на улицу.

Служебный вход, которым пользовались рядовые клерки, располагался тремя ярусами ниже Сенатской площади — сейчас оцепленной так плотно, что и мышь не проскочила бы незамеченной. Пытаться прорваться через кордоны клонов и спецназа было бы смерти подобно — в то время как узкая боковая улочка, через которую полагалось заходить в Сенат простым обывателям, совершенно не подходила для размещения большого количества войск.

Вся беда заключалась в том, что сейчас для Мейса и десятка клонов, наставивших на него оружие, было слишком много.

Среди солдат ВАР в их белоснежных доспехах выделялся один человек. Рослый и широкоплечий, он был закован в черную броню спецназа ССБ. Шлема он не носил, и Мейс имел сомнительное удовольствие лицезреть его широкую ухмылку на грубом лице, до того изуродованном шрамами, что при взгляде на него на ум приходила колода для рубки дров.

— Все кончено, магистр Винду, — объявил он, торжествующе скалясь. — Сложите оружие и сдайтесь по-хорошему. Вам будет гарантирован справедливый суд... во всяком случае, так мне велели сказать.

Шансов не было. Мейс не мог больше сражаться с собственным телом, заставляя его раз за разом совершать невозможное. Одно неверное движение, и на него обрушится шквал огня, от которого он не сумеет ни сбежать, ни защититься.

Бесславное поражение скалилось ему в лицо выщербленными зубами. Смотрело холодными глазами отъявленного бандита, нацепившего военную форму.

Сдаться ему? Склонить голову перед хозяином этой дворняги? Позволить публично набить из себя чучело на квазисудебном процессе?

Тьма откликнулась на его гнев ласковым шепотом: "никогда". Мягко коснулась израненного тела, принося облегчение — ложное, но столь необходимое. Заструилась по жилам чистой энергией, вновь даруя силу.

Человеческое тело слабо. Мейс больше не мог сражаться... но от него и не требовалось этого.

Власть Тьмы над Корускантом была безгранична. Ненасытная и бесконечно могущественная, она пронизывала огромный мегаполис, готовая уничтожить, раздавить, опустошить его... если только найдется кто-то достаточно сильный, чтобы сподвигнуть ее на это.

Мейс не был настолько силен. Но ему и не требовалось уничтожать Корускант. Лишь десяток жалких, слабых существ, возомнивших себя выше Великой Силы...

Спецназовец, устав дожидаться ответа, шагнул вперед. Открыл рот, намереваясь что-то сказать, и тут же его глаза расширились от ужаса. С хрустом проломилась закованная в броню грудная клетка, и кровавая пена запузырилась на изуродованных губах. Долей секунды позже волна Силы обрушилась на клонов, вдавливая их в феррокрит, сминая доспехи и кроша кости.

Мейс чувствовал, с каким упоением встретила Тьма их смерти, как смаковала агонию и ужас, превращая их в часть себя и милостиво делясь со своим новым слугой отголоском этой энергии — но даже он даровал ощущение столь безграничной мощи, что в какой-то момент магистр был готов сделать все, лишь бы получить еще немного.

"Нет!"

Он схватился за голову, пытаясь заглушить зов Тьмы — затрагивавший самые примитивные и низменные стороны человеческой натуры, грозивший смести все преграды, возведенные разумом, и превратить магистра в загнанное животное, что без разбору уничтожает все на своем пути в стремлении выжить.

"Не противься. Сейчас ты сильнее, чем когда бы то ни было. Твои враги там — живы, здоровы, празднуют победу над Орденом и Республикой. Неужели ты не желаешь им смерти? Не желаешь уничтожить их прямо сейчас?"

"Это не то, чего я хочу. Это не то, за что я борюсь. Это не поможет мне победить. Не поможет!"

"Отринь сомнения. Стань вместилищем Силы — всемогущей и грозной, не ведающей преград. Обрушь кару на головы врагов!"

"Это обман. Ложь, иллюзия. Я не забуду себя. Не превращусь в зверя!"

"Твоя жертва не будет напрасной. Многого ли стоят твоя душа и рассудок, когда на кону — победа в войне?"

"Довольно!"

Чудовищным усилием воли Мейс заставил себя вырываться из транса, в который его погрузил столь глубокий контакт с Тьмой. Кровавая дымка перед глазами рассеялась, замолчал вкрадчивый голос, принадлежавший одновременно и ему, и чему-то абсолютно чуждому. В тот же момент Сила, благодаря которой он держался на ногах все это время, покинула его тело. Усталость и боль пришли ей на смену. Мейс пошатнулся и, с трудом переставляя ноги, привалился к стене.

"Я должен встать. Нельзя оставаться здесь", — подумал он, но не смог даже пошевелиться. Попытался вновь призвать Силу, и едва сдержал крик: виски пронзило болью.

Сила велика и безгранична, но человеческое тело слабо. Всю истинность этого утверждения магистр Винду познал лишь сейчас — за миг до того, как свет померк в его глазах.

Явочная квартира располагалась достаточно далеко от Правительственного района, чтобы за время пути Энакин успел привести мысли в порядок. Насколько это было возможно, естественно: до конца уложить в голове произошедшее и совершенное ему так и не удалось, и вряд ли удастся в ближайшие недели, если не месяцы. Свыкнуться с этим — тем более. Все, что он сумел, так это вытребовать у собственной совести отсрочку: пусть хоть заживо сожрет его потом, когда Падме окажется в безопасности, подальше от грязных лап солдатни и шпиков Айсарда. А до тех пор Энакину было не до самоедства.

Дом, в котором держали Падме, был вполне приличным: да, не элитный жилой комплекс на Республиканской, но и отнюдь не трущобы, как Энакин опасался поначалу. Судя по указателю, в нежилой секции здания располагалась частная клиника. Открытие это, по идее, должно было бы успокоить Энакина, но почему-то заставило сердце тревожно сжаться. Мысли, что Падме могла понадобиться помощь врача, он старался не допускать все это время и теперь непроизвольно ускорил шаг.

До лифта он добрался чуть ли не бегом.

Когда Энакин поднялся на нужный этаж, из соседней квартиры как раз выходила благообразного вида женщина. Увидев юношу в джедайской одежде, уставилась на него как на привидение, глупо разинув рот и испуганно вцепившись в сумочку.

"Хорошо хоть орать не стала", — с раздражением подумал Энакин, когда эта жертва ГолоСети резво шмыгнула обратно за дверь и заперлась. Наверное, бросилась обзванивать органы правопорядка, как подобает законопослушной гражданке.

Отчего-то эта мысль отозвалась в душе горечью и гневом. Интересно, долго ли еще он будет принимать на свой счет всю грязь, льющуюся на джедаев?

Энакин невесело усмехнулся, набирая на нужной двери код, заученный за время дороги.

"Мне бы для начала научиться говорить "они" вместо "мы" и перестать кривиться, когда кто-то заводит эту песню про мятеж и попытку государственного переворота. А то свет, чего доброго, подумает, будто герой Республики сочувствует предателям. Неловко выйдет".

Контрольная панель приветливо засветилась зеленым, и дверь открылась с негромким шорохом. Квартира встретила Энакина сумрачным холлом и каменной мордой офицера, расположившегося в кресле у стены.

— Мастер Скайуокер? — осведомился он пренебрежительно, даже не потрудившись встать и изобразить почтение. — Ну наконец-то. Мои ребята скоро взвоют от общества госпожи сенатора.

— Она в порядке?

— Она-то? — офицер весело фыркнул. — Лучше не бывает. Чего не скажешь о бедолагах, которые вынуждены находиться с ней в одной комнате. Парни уже наизусть выучили ту часть Конституции, где говорится о сенаторской неприкосновенности, и еще Уголовный кодекс в памяти немного освежили. Сейчас госпожа вроде притихла, но лучше заберите ее поскорей, пока она статьи о превышении полномочий силовыми структурами в довоенной редакции зачитывать не начала.

Он ухмыльнулся, будто приглашая Энакина вместе повеселиться над глупостью и вздорностью его жены. Но Энакин не улыбнулся в ответ и не поддержал панибратство эсбэшника понимающим смешком. Вместо этого он резко шагнул вперед и угрожающе навис над мужчиной — и тот, несмотря на довольно внушительное сложение, словно стал ниже ростом и уже в плечах.

— Вы забываетесь, офицер, — пророкотал Энакин и сам поразился тому, как зловеще и холодно прозвучали его слова. — Госпожа Амидала — моя супруга и член Галактического Сената. Не смейте отзываться о ней без должного почтения.

Офицер нервно сглотнул. От его наглости и расслабленности не осталось и следа: он подобрался, торопливо застегнул распахнутый ворот мундира и, кажется, всерьез подумывал о том, чтобы встать и запоздало отдать честь.

— Разумеется, сэр. Приношу извинения.

Энакин не удостоил его ответом. Не затем он сюда пришел, чтобы тратить время на громил Айсарда, возомнивших о себе слишком многое. Падме была здесь и нуждалась в нем: даже не прислушиваясь к Силе Энакин чувствовал ее страх и отчаяние.

"Если эти ничтожества хоть пальцем тронули ее..."

Он глубоко вздохнул, пытаясь обуздать гнев. Слишком уж охотно отзывалась на него Сила, а после резни в Храме Энакин стал относиться к ней с небывалой прежде осторожностью.

Нельзя спускать этого зверя с цепи. Только не рядом с Падме и малышом.

У дверей гостиной он немного замешкался, собираясь с мыслями. Разговор предстоял непростой, и Энакин понятия не имел, что собирается сказать Падме. Самой разумной идеей казалось просто увести ее отсюда, пообещав объяснить все потом, и выиграть тем самым небольшую отсрочку для себя...

Но Падме не позволила и этого. Двери распахнулись, и она сама шагнула ему навстречу: бледная, с покрасневшими глазами, но оттого не менее решительная. Губы упрямо сжаты, подбородок гордо вздернут, плечи расправлены — хоть сейчас на экраны, демонстрировать населению галактики несгибаемый дух демократии. За ней следовал капитан Тайфо, вознамерившийся, судя по виду, защищать госпожу от любой напасти, начиная от вражеского обстрела и заканчивая косыми взглядами.

— Энакин?!

Можно было ожидать, что напуганная женщина, которую насильно удерживают взаперти, обрадуется появлению мужа. Однако Падме всем своим видом выражала удивление и настороженность, и кидаться спасителю в объятия совершенно не торопилась.

— Что ты здесь делаешь? — требовательно спросила она едва ли не обвиняющим тоном. — И как тебя пропустила охрана?

Можно было подумать, что он без приглашения вломился на очередное заседание ее ненаглядной Делегации. Энакин ощутил внезапный прилив злости, подавить который стоило немалых усилий.

— Все закончилось, Падме. Я здесь, чтобы забрать тебя домой. Теперь тебе ничто не угрожает.

Он подал ей руку, но Падме отшатнулась от него, как напуганный дикий зверек. Ее прищуренные карие глаза были полны недоверия.

— Как это понимать, Энакин?! — взвилась она, начисто игнорируя обращенные на нее взгляды эсбэшника и Тайфо. — Я сижу здесь несколько часов, под охраной этих бандитов, полностью отрезанная от внешнего мира, пока в Сенате решается судьба Республики, а ты просто так заявляешься сюда и говоришь, что все закончилось и мне ничего не угрожает?! Что вообще происходит?!

Она закрыла раскрасневшееся лицо руками и несколько раз глубоко вздохнула. Ее злость утихла так же внезапно, как и вспыхнула: сейчас Падме вдруг показалась хрупкой и беззащитной — какой и была на самом деле. Энакин обнял ее — осторожно, боясь вспугнуть, — и на сей раз она не попыталась отстраниться.

— Энакин, я ничего не понимаю, — тихо сказала Падме, подняв на него взгляд. — Пожалуйста, объясни мне. Что случилось в Сенате? Что... что с Орденом? С Комитетом?

Энакин ласково провел ладонью по ее волосам. Вторую руку он легонько прижал к ее животу, надеясь успокоить и ее, и малыша. От Силы здесь толку было немного: у Энакина никогда не получалось воздействовать ею на чужой разум. Еще один пробел в образовании, который следовало бы поскорее восполнить с помощью Сидиуса.

— Падме, тебе нельзя волноваться. Мы позже обсудим это, хорошо?

Энакин потянулся поцеловать ее, но Падме приложила ладонь к его губам. Пытливо посмотрела в глаза, словно надеялась добраться до самых потаенных его мыслей.

— Я уже волнуюсь, Энакин, — сказала она твердо. — И тем сильнее, чем дольше ты пытаешься уйти от ответа.

Он молчал, не понимая, как и с чего начать. Падме не торопила — только ее взгляд становился все более отстраненным и холодным. Мягко высвободившись из объятий мужа, она сумрачно посмотрела сперва на эсбэшника, а затем — на Тайфо, все еще топтавшегося за ее спиной.

— Я понимаю, что вам любопытно наблюдать за шоу, господа. Но я бы попросила вас проявить хоть каплю уважения и оставить нас с мужем наедине.

Энакин ожидал, что ей либо возразят, либо попросту проигнорируют ее просьбу, но ошибся: и офицер ССБ, и капитан Тайфо молча удалились в гостиную, оставив супругов разбираться между собой без посторонних глаз.

— Ты договорился с ними, — сказала вдруг Падме. Она даже не спрашивала, полностью уверенная в ответе. — Ведь так, Энакин? Тебе пообещали, что оставят нас в покое, и ты переметнулся на их сторону.

Лучше бы она кричала. Глухое обвинение в словах, тихая боль во взгляде и пронзительно-острая — в Силе, были в сотни раз хуже любого скандала. Если бы она закатила истерику, Энакин мог бы хоть разозлиться на нее.

Но Падме не дала ему и этой поблажки.

— В Сенате творился кошмар, Падме, — выдавил Энакин хрипло, чувствуя, как слова царапают пересохшее горло. — Говорят, Винду напал на Айсарда, и завязался бой между джедаями и войсками, верными Палпатину. Ты бы погибла там. И ты, и наш ребенок.

Она машинально коснулась живота дрожащей рукой и отвернулась. Энакин успел заметить слезы, блеснувшие в ее глазах.

— Полагаю, спрашивать об исходе схватки смысла нет, — прошептала она. — Их было больше сотни... Ты был прав, Энакин. Чрезвычайная сессия была смертельной ловушкой. Не следовало нам соваться в нее.

Он молчал, ожидая, пока Падме справится с собой. Смотреть на то, как она глотает слезы и захлебывается в беззвучной истерике, было невыносимо, но когда Энакин попытался прикоснуться к ней, она оттолкнула его руку.

— Люди Айсарда перехватили меня до начала заседания и привезли сюда. Обходились очень вежливо, что бы я ни делала. Это ведь из-за тебя, да? Палпатин всегда тебя ценил. Относился к тебе как к родному сыну. Даже я это видела. Ты... спас его, да? Помог ему сбежать в обмен на мою жизнь?

Невероятно трудно было сказать "да", глядя ей в глаза. Она все уже поняла сама, его проницательная, умная Падме. Но все еще отчаянно цеплялась за надежду, что окажется неправа.

Даже кивок дался тяжело. Почти через физическую боль.

С секунду Падме неверяще смотрела на него. Она не кричала, не плакала, не бросалась обвинениями, но Силу рвало в клочья от ее муки. Энакин и сам с трудом удерживался от крика, приняв на себя лишь отголосок эмоций жены.

Она пошатнулась, и Энакин мгновенно оказался рядом с ней, подхватив на руки и не позволив упасть. Падме вцепилась в его плечо побелевшими пальцами и лихорадочно зашептала:

— Что ты наделал, Эни... зачем?! Зачем, зачем?! Ты ведь знаешь, что он такое. Лучше меня знаешь! Моя жизнь не стоила этого. Даже наш ребенок не стоил. Палпатин — чудовище, он должен был умереть! Ты... ты же всю галактику обрек... и меня, и себя, и нашего ребенка! Эни, мой глупый, мой наивный... что же ты наделал?

Ее дыхание вдруг резко участилось; шепот перешел в надрывный вопль. Щеки раскраснелись, и лицо исказилось от боли. Падме выгнулась дугой на его руках и снова закричала — высоко, пронзительно.

Энакину потребовалось несколько секунд, чтобы осознать происходящее. И еще несколько — чтобы выйти из ступора.

— Сюда, быстро! — заорал он, что было сил, но в том не было нужды: Тайфо уже выбежал в коридор, встревоженный криками Падме.

Энакин кивнул ему. Одновременно он пытался перехватить Падме поудобнее: к физическим нагрузкам бывшему джедаю не привыкать, но сейчас хрупкое тело жены отчего-то показалось ему ужасно тяжелым.

— Помогите мне, капитан. Госпожа рожает, ей нужно в клинику. Сейчас же!


* * *

— У входа на триста десятом ярусе были обнаружены тела десятерых клонов и капитана Тревиса. Камеры наружного наблюдения зафиксировали процесс убийства, а также, около пяти минут спустя, появление лэндспидера, принадлежащего Ордену джедаев. Личность водителя установить не удалось. Кем бы ни был этот человек, он забрал магистра Винду и скрылся. Маршрут лэндспидера удалось проследить, однако прибывшая на место оперативная группа нашла его брошенным в районе Се'маар. Дальнейшие поиски пока не принесли результатов.

За время, что директор Сенатской СБ заслушивал доклад, подполковник Рейнард успел попрощаться сначала со званием, потом с работой, а под конец его стали посещать навязчивые мысли о камере в штабных казематах. По Арманду Айсарду всегда было непросто сказать, в каком настроении он пребывает в данный момент — мрачном, очень мрачном или граничащим с бешенством, — но Рейнард заранее готовился к худшему. Как командир группы "Зерек", самого элитного спецподразделения ССБ, он сам не был снисходителен и от других снисхождения не ждал: провал должен наказываться соответственно, а более бездарного провала он не мог припомнить за все годы службы. Упустить одного полумертвого джедая, имея в своем распоряжении все преимущества, о которых можно было пожелать! Впору добровольно писать рапорт об увольнении. Если, конечно, ему это позволят, что Рейнард готов был счесть за незаслуженную милость.

Айсард смотрел на него достаточно долго, чтобы довести человека с менее крепкими нервами до нервного тика. Но, к вящему изумлению Рейнарда, рубить повинную голову не спешил.

— Продолжайте поиски, Рейнард. Задействуйте все ресурсы, которые вам потребуются. Привлекайте полицию, наемников, любую агентуру... да хоть Вандрона с его буйной молодежью, пусть делом наконец займутся. Запомните одно: Винду не должен покинуть Корускант живым. Я полагаю, последствия провала вам объяснять ни к чему.

Объяснять и впрямь не было нужды. Люди, неспособные понять очевидные вещи, в ССБ надолго не задерживались.

Рейнард ушел, заметно приободренный дарованным ему вторым шансом. Арманд искренне надеялся, что командир "Зерека" распорядится им с пользой: если он упустит Винду и на этот раз, не останется иного выбора, кроме как снять его с должности и бросить в какую-нибудь горячую точку во Внешних регионах. Что было бы досадно: разбрасываться толковым, проверенным персоналом Арманд не любил.

Но еще меньше он любил оставаться в дураках. Львиная доля заслуг в сегодняшнем триумфе принадлежала ему, однако такой серьезный провал портил блестящую картину и играл на руку его соперникам. Круэйя Вандрон и так давно пел Палпатину в уши о насущной необходимости разделить органы госбезопасности как минимум на две структуры — якобы для большей эффективности, — а уж получив в руки такой козырь примется продавливать свою линию вдвое настырней. Не говоря уже о том, что Винду, присоединившись к Альянсу, мог доставить немало проблем.

Эта джедайская погань все-таки умудрилась влить в его бочку меда изрядное количество дегтя. Арманд поймал себя на том, что крепко сжимает в руках стилус, а приказ об увеличении финансирования группы "Зерек" и премировании личного состава по-прежнему остается неподписанным.

Он отложил приказ в сторону. О подписании подумает после, когда Рейнард принесет ему голову Мейса Винду. А сейчас хватало и других забот.

Посмотрев на часы, Арманд связался с личным шофером и велел готовиться к отъезду. До аудиенции с Палпатином оставалось меньше получаса, и если о будущем властителе галактики можно было сказать что-то наверняка, так это то, что он очень не любил ждать.

Good, сижу здесь только за продами)

А что на фикбук не переберетесь?) Там хоть перекати-поле не летает.

А, там он тоже есть, нашёл) Окей, сваливаю)

Воздух пропах дымом и гарью. Во рту горчило: зловонный ветер швырял в лицо пепел и пыль, и та противно скрипела на зубах. Время от времени на пути попадались деревья — все как одно изломанные и пожухлые. До самого горизонта простиралась выжженная, изрытая кратерами пустыня, из которой гнилыми пеньками то здесь, то там торчали обломки зданий. Зарево далеких пожаров расцвечивало сизое небо.

Мейс брел наугад, безо всякой цели. В руке он крепко сжимал рукоять меча: хотя вокруг не было ни души, чувство опасности не оставляло его. Не оставит теперь уже никогда: оно въелось в душу, как копоть — в стены разрушенных домов, видневшихся впереди. Враг мог скрываться где угодно, под чьей угодно маской. То, что его нигде не было видно, еще не означало, что он не скрывается поблизости, выжидая подходящего момента.

Вокруг, как на грех, становилось все темнее. Со всех сторон — клубящееся марево, похожее на густой туман. Из-за него Мейсу постоянно мерещилось какое-то движение в полумраке. Он готов был поклясться, что несколько раз замечал чей-то силуэт, но тот всегда истаивал бесформенной дымкой прежде, чем магистр успевал толком приглядеться.

По мере того, как он брел по серой пустоши, на пути стали попадаться следы недавних сражений: мертвые тела, припорошенные пылью, оружие, брошенное и втоптанное в землю, обломки орудий и бронетехники. Неподалеку от разрушенного поселения черный дым поднимался над покинутым республиканским шагоходом. Лежащий в руинах городок казался смутно знакомым, но Мейс никак не мог взять в толк, откуда именно. Слишком часто ему доводилось видеть подобные картины.

По безлюдным улицам он пробирался очень осторожно, напряженно осматриваясь по сторонам и прислушиваясь к тишине. Ничего — только звук собственных шагов и вой ветра. Городок казался мертвым, давно заброшенным, но, несмотря на это, чувство безотчетной тревоги стремительно нарастало.

— Магистр Винду. Приятно видеть вас снова.

Мейс обернулся на голос, одновременно активируя клинок. Дарт Сидиус поприветствовал его привычной улыбкой, до того безукоризненно вежливой, что от нее становилось не по себе.

Они стояли всего в нескольких шагах друг от друга. Не заметить человека на таком ничтожном расстоянии было физически невозможно, и все же Мейс обнаружил присутствие ситха лишь в тот момент, когда он сам подал голос.

— Для вас это чувство, должно быть, уже не внове, — все с той же светской улыбкой изрек Сидиус, и Мейс, как ни странно, усмехнулся в ответ.

— Что верно то верно, лорд Сидиус. Дорого же вы заставили Орден заплатить за его слепоту.

Повелитель ситхов казался безоружным, и Мейс тоже деактивировал меч и повесил на пояс. Вовсе не следуя какому-то неписанному этикету, которым так любил щеголять Дуку, а из простого нежелания выглядеть слабым на фоне безмятежного противника. Да и вряд ли оружие понадобится ему в этот раз. Нереальность происходящего была для Мейса совершенно очевидна — так к чему сражаться еще и во сне, когда настоящих битв ему было вполне достаточно?

— На вершинах, за которые сражаемся мы с вами, цена ошибки всегда высока, — сказал Сидиус так непринужденно, будто вел очередную пустую беседу на светском мероприятии. — Не думаю, что вы проявили бы больше снисхождения, случись мне оступиться.

— Черта с два. Следовало лишить вас головы при первой же возможности.

— Несомненно.

Сидиус указал костлявой рукой на улицу впереди, приглашая пройтись. Мейс не видел причин отказываться, хотя в реальной жизни не обмолвился бы с ситхом и словом. Тот факт, что сейчас они были бессильны причинить вред друг другу, лишал конфликт всякого смысла.

Путь уводил их все дальше в руины мертвого города. Издалека казалось, что он едва ли заслуживает такого названия, но теперь перед Мейсом неожиданно вырос целый мегаполис, пусть и полуразрушенный, обезображенный боевыми действиями. Обернувшись, магистр обнаружил за собой тот же закованный в металл проспект, что простирался впереди. Пустошь и разбросанные по ней неказистые домишки исчезли без следа. Неизменным осталось лишь небо — серое с алым — и воздух, насквозь пропахший войной.

— Странные декорации, — отметил он, вглядываясь в пустые окна высотных домов. — Уж точно не те, что выбрал бы я. Ваша работа, лорд Сидиус?

— Моя? — ситх насмешливо прищурил желтые глаза. — Это ваш сон, магистр. Я здесь не более чем статист.

Ветер взвыл, бросив Мейсу в лицо пригоршню пепла и пыли. Вдалеке стремительно занимался пожар,охватывая одну высотку за другой. Тишина вдруг ожила, взорвалась криками и стонами, грохотом тяжелых орудий и визгом бластеров. Мейс смотрел на разворачивающийся перед ним кошмар, не в силах сбросить оцепенения, а Сидиус — улыбаясь, мечтательно и довольно.

— Посмотрите вокруг, Мейс, и насладитесь зрелищем. Разве не этого вы хотите? Ведь вы делаете все, чтобы как можно больше миров выглядело именно так...

Совсем рядом раздался пронзительный женский вопль, вскоре перешедший в надрывные рыдания. Кажется, несчастная звала своего ребенка — то ли потерявшегося, то ли погибшего. Мейс с трудом заставил себя не оборачиваться и твердо смотреть вперед.

Это сон. Сон и ничего более.

— Не равняйте меня с собой, — ответил он резко. — Войну начали вы. Я же делаю все, чтобы избавить галактику от вас и ваших безумных идей.

— Не смею сомневаться. И именно поэтому приумножаете ее страдания, развязывая новую войну. Я понимаю вас, магистр, и восхищаюсь вашей решимостью: немногим джедаям хватило бы смелости принять правду во всей ее неприглядности, как это сделали вы.

Сон или нет, но в тот момент Мейс готов был выхватить световой меч и выжечь с лица старика эту до омерзения благостную улыбку — вместе с самим лицом, сквозь знакомые черты которого проступало, как из-под плохой голографической маски, нечто устрашающее и отвратительное. Останавливало лишь нежелание проигрывать ситху пусть даже в воображаемой словесной дуэли.

— Мы ведь с вами оба мечтатели, Мейс. Идеалисты, как бы смешно ни звучало. Вот только идеалы у нас слишком разнятся, и чтобы мечты одного из нас воплотились в реальность, другой должен остаться ни с чем. Третьего пути ни вам, ни мне не дано. Что значат годы хаоса и разрухи, когда победитель в этой войне получит право определять будущее галактики на столетия вперед? — Сидиус поймал ладонью несколько хлопьев пепла и растер их между пальцами. — Пыль, магистр. Всего лишь пыль под ногами.

Мейс хотел возразить, да все возражения рассыпались, едва он успевал подумать о них. Пустые слова и абсурдные догмы, которыми в учебниках истории прикрывают некрасивую, жестокую правду, годились для юнцов и простых солдат. Никак не для того, кто ведет армию в бой.

Милосердием и терпимостью ли Орден победил Империю ситхов тысячелетия назад? Покоем и непротивлением ли был низвергнут с трона император Вишиэйт и сокрушена его Империя — самое могущественное и совершенное из ситских государств? Или, быть может, Темному Братству лорда Каана Орден противопоставил фатализм и смирение?

Тысячу раз нет! Никогда джедаи не прятали голову в песок, но встречали Тьму доблестью, решимостью и силой оружия. Именно поэтому Орден простоял тысячелетия и был низвергнут лишь сейчас — когда позабыл об этом, слишком увлекшись неверной, ущербной трактовкой джедайского пути.

Город пылал все ярче; огонь охватывал одно здание за другим, подбираясь все ближе к их улице. Раскаленный воздух обжигал легкие. Крики стояли в ушах, заглушая слова Сидиуса — или его собственные? Мейс уже не мог провести границу, так созвучны были их мысли.

— Вы правы, лорд Сидиус, — прошептал Мейс хрипло, склонившись к противнику. — Галактика слишком мала для нас обоих. И я не успокоюсь, пока не увижу вашу Империю повергнутой в прах, какую бы цену ни пришлось заплатить за это.

С грохотом обрушился один из небоскребов, и огонь, охвативший его, победно выбросил в сумрачное небо сноп искр. Лицо Сидиуса в отблесках пламени исказилось ужасающим, гротескным образом: глаза пылали расплавленным золотом, кожа плотно обтянула кости и побледнела до нездорового сероватого оттенка. Улыбка, скривившая тонкие губы, уже не имела ничего общего с той, которой канцлер Палпатин одаривал граждан Республики с голоэкранов, — звериный оскал на жутком лице, почти потерявшем сходство с человеческим. Мейс подозревал, что сам выглядит немногим лучше, но в тот момент ему было решительно все равно.

— Наконец-то мы с вами говорим на одном языке.

— Да. Вы не представляете, как давно я этого ждал.

Мейс резко сжал ладонь в кулак. Сила рванулась вперед и стиснула тонкую шею ситха железным захватом. И в этот раз Мейс не собирался останавливаться.

— Не только ситхи умеют говорить на языке насилия, — прошипел он Сидиусу в лицо. — Очень скоро вы в этом убедитесь.

Последним, что Мейс услышал, был оглушительный рев пламени и торжествующий смех Палпатина. Даже когда сон растворился туманной дымкой, магистр продолжал слышать его... и вдруг осознал, что улыбается в ответ.

Наконец-то он мог быть честен с собой.

* * *

Пробуждение было неприятным. Боль, в пылу сражения казавшаяся Мейсу наименьшей из проблем, набросилась на него с прежней силой, стоило ему неосторожно пошевелиться. Магистр попытался поднять руку, чтобы протереть глаза — веки склеило коркой, — и с удивлением обнаружил, что сделать это не так-то просто: ощущение было такое, будто мышцы наотрез отказывались работать. Голова болела, точно по ней долго били чем-то тяжелым, и каждое движение отзывалось приступом тошноты.

С грехом пополам Мейс заставил себя сесть и открыть глаза. Помещение, в котором он оказался, едва ли можно было назвать жилым: маленькая каморка с голыми стенами и железным полом, из мебели — две двухъярусные кровати, приткнувшаяся в углу кухня и стол у окна, занавешенного не первой свежести тряпкой. Лампа под потолком была тусклой, но даже ее свет резал глаза. Условия не из лучших, но сейчас Мейсу было вполне достаточно того, что очнулся он не в тюремной камере. И не в одиночестве.

— Оби-Ван? — окликнул он человека, сгорбившегося и, кажется, дремавшего за столом. Слова давались с трудом: горло ужасно пересохло.

Услышав голос Мейса, Оби-Ван встрепенулся. Выглядел он не лучшим образом: волосы растрепались и свалялись неопрятными колтунами, синяки под опухшими глазами вполне могли сойти за следы побоев. О своем собственном виде Мейс мог лишь догадываться, но предполагал, что некоторые покойники перед погребением выглядят здоровее.

— Я уже начал бояться, что вы не очнетесь, — Оби-Ван вымучил усталую улыбку. — Вы провели без сознания несколько часов.

— Могло быть и хуже, — Мейс с опаской коснулся раны на боку. Оби-Ван где-то раздобыл чистые бинты и, судя по запаху, еще и бактой разжился, так что болела она гораздо меньше, чем он ожидал. — Спасибо тебе, что вытащил. Где мы?

Он закашлялся, и Оби-Ван подал ему бутылку с водой, которую Мейс едва не выронил: взять что-либо дрожащими, ослабевшими пальцами оказалось сложнее, чем можно было подумать.

— В Ускру. Трущобы каких поискать, но есть хоть какая-то надежда, что здесь нас не найдут в первый же день.

Мейс кивнул, за что тут же поплатился сильным головокружением. Пожалуй, хуже Ускру были только древние кварталы почти у самой поверхности, овеянные городскими легендами и населенные такими вырожденцами, что последняя шантрапа покажется на их фоне достойными гражданами. Мелкие преступники, нелегальные иммигранты, беднейшие из чернорабочих и целые армии нищих теснились здесь едва ли не на головах друг у друга, как нельзя лучше иллюстрируя катастрофическую перенаселенность Корусканта и ужасающую бедность нижних уровней этого блистательного города-планеты. Отыскать двоих людей в этом муравейнике немногим проще, чем отличить одного джеонозианца-рабочего от другого.

— В качестве временного укрытия сгодится, но надолго здесь задерживаться нельзя. Чем скорее мы выберемся с этой планеты, тем лучше.

Собравшись с силами, Мейс встал с постели. Осторожно, игнорируя головокружение и чудовищную слабость во всем теле, прошелся по комнате. Все было не так уж плохо: серьезных ран ему на нанести не сумели, а усталость должна пройти через день-два. Скорее всего, уже к утру он будет способен отправиться с визитом к одному знакомому контрабандисту и напомнить об уже четвертый год как задолженной услуге. Насколько Мейс знал этого человека, тот не питал иллюзий насчет щедрости официальных властей и вряд ли откажется от стабильного потока кредитов, которым может обеспечить его работа на Альянс.

Если у Оби-Вана и имелись собственные соображения на этот счет, он предпочел оставить их при себе. Вернувшись за стол, он отсутствующим взглядом уставился в окно, сгорбившись, как старик. Около его стула Мейс заметил початую бутылку ядреного кореллианского самогона, но даже не подумал упрекнуть молодого магистра в малодушии. Что греха таить, он и сам не отказался бы от стопки-другой.

— Палпатин жив, — сказал Оби-Ван вдруг, все так же глядя в никуда. — Храм был захвачен... уж не знаю, что теперь с ним намерены сделать. Снести, намертво запечатать или перестроить Сидиусу под дворец.

У Мейса дернулись губы — то ли в усмешке, то ли в судороге. Дворец... с Палпатина станется.

— Следовало ожидать, — сказал он ровно, ничем не выдав своей досады. "И все-таки жив, мерзавец". — После эвакуации Храм остался практически без защиты.

— Дело не только в этом, магистр, — лицо Оби-Вана исказилось болью. Он сжал кулак, и бутылка на полу взорвалась с жалобным звоном, брызнув по ногам Мейса пойлом вперемешку с осколками. Комнату наполнил запах дешевого спирта. — Нас предали. Полагаю, вы догадываетесь, кто.

Мейс мог бы многое сказать. О том, что он думает о безответственности Оби-Вана и его полной бездарности как наставника. О том, что он думает о Квай-Гоне и его пренебрежении правилами Ордена. Да и о себе Мейс много нелицеприятного мог сказать: ведь именно он оставил мальчишку без присмотра, когда ситуация была так опасна и непредсказуема.

Он промолчал — только ободряюще положил руку Оби-Вану на плечо.

Все они допустили немало ошибок. Каждый знал свою вину, и каждый должен был найти свой путь к искуплению.

Мейс свой уже нашел. Найдет и Оби-Ван — когда победит страх и отвращение перед тем, что надлежало сделать.

Ура! Вышла новая часть!

Сильный разговор между Сидиусом и Мейсом

Действительно, историю пишут победители, а величайшие государства строятся на разрухе и крови.
ППКС Со злом надо бороться злом. Уверена, что Мейс, осознавший это, не будет отправляться в изгнание подобно Йоде и Оби Вану.

А вот это уже лишнее. Не приняли мальчишку, не сумели поддержать его в нужный момент - пеняйте на себя. В этом фике видим не Лукасовского Энакина, ни с тог, ни с сего убивающего детей (хотя сам должен вот-вот стать отцом), а человека, которому пришлось сделать очень нелёгкий выбор - семья или верность своим моральным понятиям. И осуждать его за то, что он принял именно такое решение, ИМХО, ни в коем случае нельзя.
Продолжаю надеяться на то, что Оби Ван сможет понять своего ученика, но что-то мне подсказывает, что вы, автор, всё же приведёте фик к каноному окончанию - то есть Энакин полностью станет Вейдером, а Падме умрёт при родах.
Кстати, как там Падме? Надеюсь, что следующий кусочек будет про неё.
С нетерпением жду проды

Спасибо за отзыв)



Увы, по-другому не бывает. История становления Республики ничуть не менее кровава, чем у Империи, и крови у джедаев на руках предостаточно.



Мейс с поля боя уйдет либо с победой, либо вперед ногами, иначе он не может.



Для Винду это ровным счетом ничего не меняет. А вот Оби-Вану приказ убить Энакина (если таковой поступит) может показаться как минимум спорным.



Спойлерить, не спойлерить... каноничной концовки не будет, но это все, что я скажу)



Падме будет либо в следующей главе, либо через одну.

Корускант понемногу возвращался к нормальной жизни. Граждане, разогнанные по домам сигналом тревоги, ближе к вечеру вновь высыпали на улицы, разбредаясь кто по офисам — наверстывать впустую потраченные часы, а кто — по кафе, кантинам и ресторанам, заливать стресс алкоголем и заедать деликатесами. В районах подальше от Правительственного жизнь потекла своим чередом и того раньше: если обитателям административного центра пришлось дожидаться отмены режима контртеррористической операции, то остальные лишь из новостей узнали о сегодняшнем сражении — первом, но далеко не последнем в хронике новой гражданской войны.

Все закончилось так быстро, что Корускант не успел толком испугаться. Весть о спасении Верховного канцлера и вероломном предательстве Ордена джедаев стремительно облетела всю цивилизованную галактику, и теперь Республика замерла, с опаской и настороженным интересом дожидаясь развязки самого грандиозного, тревожащего и непредсказуемого спектакля в своей новейшей истории. Чтобы публика не заскучала за время антракта, СМИ по мере сил развлекали ее разносортной пропагандой и информационным шумом политически верной тональности, а молодежное крыло Комитета по защите Республики проявляло чудеса организаторской работы, устраивая один громкий митинг в поддержку Палпатина за другим. Иные крикуны водрузили на знамя сегодняшнюю победу над конфедератами и без умолку восхваляли доблестных защитников Корусканта и государства — флот, армию и спецслужбы, другие же клеймили позором изменников-джедаев и сенаторов-сепаратистов.

Здание Сената спешно приводили в порядок. Тела распределили по моргам при крематориях, полы застелили новыми ковровыми дорожками взамен испорченных, мусор убрали. Лишь кое-где остались прожженные выстрелами дыры, но и они исчезнут через день-другой после небольшого косметического ремонта. Впервые за много лет главный вход и Сенатскую арену украсили огромные полотнища с гербом Республики, которые извлекались из хранилищ только по случаю инаугурации нового канцлера или события, не уступающего ей по значимости.

Сенат готовился к новой чрезвычайной сессии, которой суждено было подвести финальную черту под историей Республики. Теперь уже никто не помышлял о том, чтобы выступить против канцлера: за дверьми богатых гостиных шептались о беспределе и зловеще пророчили трудные времена, но в этих речах не было ничего, кроме страха и фатализма. Большинство же сенаторов строило далекоидущие планы, связанные с грядущими переменами и переделом власти. Кто-то осторожно "наводил мосты" между своими фракциями и бывшими противниками, кто-то торопился засвидетельствовать перед Палпатином свое почтение и всестороннюю поддержку, а кто-то торопливо составлял прошение о собственной отставке. От наплыва бывших членов Делегации, вдруг возжелавших установить "доверительные деловые отношения" с наиболее видными людьми канцлера, последних спасала лишь охрана и возможность сослаться на занятость.

Множество вопросов, слухов и догадок порождала во властных кругах личность Энакина Скайуокера. Джедай, повернувший оружие против братьев по Ордену и спасший правителя Республики от гибели, был для большинства фигурой непонятной и темной. ГолоСеть пела дифирамбы его отваге и верности долгу, призывая других джедаев опомниться и последовать его примеру, однако сильные мира сего справедливо полагали, что не все так просто в истории благородного рыцаря. Те немногие, кто знал о его давней дружбе с Палпатином, шептались о заблаговременном сговоре. Другие подхватывали песню о чести и долге — с той лишь разницей, что место восхищения в их речах занимала снисходительность с легким оттенком презрения. Тех, кто знал правду, можно было пересчитать по пальцам одной руки, и своими мыслями они не делились ни с кем. Однако вопрос, что же Скайуокер получит в награду за свой подвиг и какое место займет при Палпатине, занимал всех без исключения.

Всех — кроме самого Энакина. В то время, когда высший свет Республики строил версии о его дальнейшей судьбе и власти, что будет — или не будет, — дарована ему, Скайуокера не волновало ничего, кроме благополучия Падме Амидалы и ее ребенка. Которое, в свою очередь, в Сенате волновало разве что Бейла Органу и Терр Танил: для остальных яркая, харизматичная, но поразительно наивная оппозиционерка перестала существовать, исчезнув с политической сцены.

Политики, лишенные связи с Силой, вычеркнули Падме Амидалу из числа тех, кто достоин внимания. Однако двое могущественных одаренных, находившиеся по разные стороны галактики, конфликта и Силы, не торопились списывать ее со счетов.

Падме Амидала не была соперницей будущему императору, как не была ценной союзницей Альянсу повстанцев. Важность ее заключалась в ином.

Дарт Сидиус смотрел на Падме и видел цепь, на которую он посадит сильнейшего одаренного из всех, что рождались в последние столетия. Женщину, что позволит ему полностью подчинить себе Энакина Скайуокера, сама того не желая.

Магистр Йода, чей взгляд был направлен в будущее, скрытое туманом и Тьмой, смотрел на нее и видел мать, что воспитает новую надежду Республики. Настоящего Избранного, которому суждено вернуть к Свету заблудшего Энакина Скайуокера и всю галактику, так охотно бросившуюся в объятия Тьмы.

Лишь время покажет, чье видение было более верным. Пока же картины будущего менялись так стремительно, что даже сильнейшие провидцы обоих Орденов не могли поручиться за истинность своих прогнозов.

Время перемен катилось по галактике на всех парах и даже не думало замедлять свой ход.


* * *
Энакин потерял счет времени, сидя рядом с Падме в маленькой операционной частного медицинского центра. Врачи и дроиды-хирурги наперебой твердили ему, что состояние роженицы и детей в норме, и операция проходит без осложнений, однако после проклятых снов, донимавших его столько дней, поверить в это было нелегко. Дошло до того, что Падме, слегка одурманенная наркозом, успокаивала его, шепча что-то утешительное и крепко сжимая его пальцы в прохладной, чуть влажной от пота ладони. Она улыбалась — хоть и слабо, но от души, а Энакин едва мог приподнять губы в жалком подобии улыбки: при каждом взгляде на Падме в памяти всплывали обрывки кошмарных видений, в которых она умирала, а он ничего не мог с этим поделать.

Энакин даже не сумел толком обрадоваться, узнав, что у них будет двойня. Два ребенка. Вдвое больше шансов, что что-то пойдет не так, — вот и все, о чем он мог думать. Зато Падме была счастлива: впервые за эти дни Энакин видел ее такой, какой полюбил когда-то — искренней, исполненной воли к жизни, несмотря на усталость. Под наркозом она не чувствовала боли и то ли не могла, то ли не хотела понять тревог мужа.

Энакин готов был сделать что угодно ради нее. Даже сражаться с самой смертью, если придется — пусть и понятия не имел, как. Только бы все завершилось хорошо. Только бы все было не напрасно...

— Эни!

Энакин встрепенулся и в безотчетном ужасе стиснул ладонь Падме. И только секундой спустя понял, что она смеется.

— Сэр, — донесся до него механический голос. — У вас близнецы. Мальчик и девочка. Состояние детей и роженицы в норме.

— Он повторил это уже третий раз, — со смешком сообщила Падме. — Да обернись же ты!

Дроид, устав дожидаться реакции счастливого отца, обогнул койку и осторожно передал Падме маленький пищащий комочек, который он уже успел обмыть и завернуть в пеленки. Второго ребенка — молчаливого и как-то не по-младенчески серьезного, — ей с профессиональной равнодушно-радостной улыбкой отдала женщина-медик.

— Поздравляю вас, госпожа Амидала. И вас... — она замешкалась, не уверенная, как теперь стоит обращаться к бывшему джедаю, — господин Скайуокер. Чудесные дети, просто чудесные.

С минуту Энакин только и мог, что ошарашенно смотреть на столь внезапно обретенное семейное счастье. Падме, улыбаясь так светло и радостно, как не улыбалась с самой их свадьбы, прижимала к себе детей и ворковала с каждым из них, живая и здоровая. А потом он и сам почувствовал, как уголки губ ползут вверх — будто помимо воли самого Энакина, еще не успевшего осознать, насколько хорошо все закончилось.

— Падме, они...

— Прекрасны, да?

Вообще-то, Энакин собирался спросить, здоровы ли их дети. Но тут вспомнил, что дроиды повторили это с десяток раз.

Совершенно здоровы. Оба. Как и мать.

— Да, — прошептал Энакин, едва сдерживаясь, чтобы не закричать от радости и облегчения. — Самые прекрасные дети в галактике.

Протянув руку, он несмело коснулся щеки одного из малышей. Тот забавно сморщился и, выпростав ручонку из пеленок, попытался схватить отца за палец. Второй ребенок — девочка? мальчик? на вид пока не отличить, — возмущенно запищал, требуя внимания и к себе.

Какое-то время молодые родители молчали, наслаждаясь моментом. Хотелось растянуть его как можно дольше, не вспоминая ни о чем — ни о Республике, ни об Альянсе, ни, уж тем более, о Палпатине с его кликой.

Но вся беда с идиллическими моментами в том, что они никогда не длятся достаточно долго.

— Эни, — тихо позвала Падме. По ее лицу, только что светившемуся счастьем, словно пробежала тень. — Скажи мне, пожалуйста... наши дети — одаренные?

Энакин помрачнел. Вопрос Падме тянул за собой слишком много других, задумываться над которыми совершенно не хотелось. Только не сейчас, когда все так прекрасно. Когда все наконец-то так, как должно быть.

— Падме, — он мягко коснулся ее руки. — Не надо об этом сейчас, хорошо?

Она смерила мужа долгим взглядом. Казалось — сейчас заупрямится, как это бывало всегда, настоит на своем...

Падме вновь улыбнулась — с заметным усилием, но все же. Безмятежное выражение не спешило возвращаться на ее лицо, но ушла и пугающая серьезность, предвещавшая бурю.

Падме тоже не желала портить такой момент разговорами о будущем.

— Ты прав, Эни. Потом поговорим... обо всем.

Вечером того же дня император Палпатин раз и навсегда сбросил маску верховного канцлера. Стоя посреди пышно убранной Сенатской арены, он больше часа держал торжественную речь, обличая врагов и изменников, предрекая трудные времена и суля лучшее будущее для новой Империи.

"Эта война вдохнула новую жизнь в наше великое государство, — гремел голос новоявленного императора в зале Сената, и во всех уголках галактики миллиарды разумных существ приникали к экранам, чтобы услышать его. — Столетиями Республика шла к своей гибели, поощряя междоусобицы, коррупцию и несправедливость. Столетиями трансгалактические корпорации безнаказанно выкручивали руки правительству и пили кровь простых граждан, загоняя в кабалу целые сектора и подчиняя всю нашу экономику своим меркантильным интересам. Столетиями богатые народы властвовали над бедными, заботясь не о благе Республики, но лишь о своем собственном. Столетиями Орден джедаев, позабывший свои высокие идеалы, вершил судьбы отдельных людей и целых народов, самовольно приняв на себя непомерную власть и отринув всякую ответственность. Мы пожирали сами себя. Мы так долго игнорировали симптомы смертельной болезни, что уже забыли, каково это — быть здоровыми".

Сенат должен был пристыженно молчать — и он молчал, точно был сломлен своей виной. Но миллиарды простых граждан, смотревшие это обращение по ГолоСети, согласно кивали и обменивались с домочадцами одобрительными комментариями: Палпатин снова говорил правильные вещи, находившие отклик в душе каждого второго жителя Республики. В их глазах он был мудрым и достойным человеком, который не только не стесняется неудобной правды, но и делает все возможное, чтобы изменить их жизнь к лучшему.

"Это десятилетие было тяжелым. Нам выпало жить на изломе эпох и расплачиваться за ошибки предыдущих поколений. Болезнь, поразившая Республику, вошла в заключительную стадию и поставила наше государство на грань гибели. Мы не должны были выстоять — но выстояли, несмотря ни на что! В переломный момент мы предпочли единство разрозненности, самоотверженность — эгоизму и борьбу — бесславному поражению. Республика изменилась. Закалилась в горниле войны, стала сильнее и чище, чем когда бы то ни было. И в этом — заслуга всех нас, сохранивших верность единой Республике! Не аморфному союзу миров, но могущественной нации — единой, неделимой, великой!"

Сенату пришла пора восторгаться — и он взревел на тысячи голосов, будто и впрямь охваченный эйфорией. Кто-то лишь покорно исполнял свою роль, кто-то поддался неодолимому чувству сопричастности, что неизбежно возникает в толпе... но немало было и таких, кто действительно верил если не каждому слову, то самой идее. Во многих душах таится желание изменить мир к лучшему, и именно эту струну затрагивала речь Палпатина, позволяя самому незначительному из сенаторов причислить себя к творцам истории.

"Многое было сделано, но еще большее предстоит сделать. Война далека от завершения. Напротив — сепаратисты, не желающие возрождения Республики, наносят один удар за другим. Трансгалактические картели и коррумпированные правительства отдельных секторов продолжают сеять хаос в галактике, обманом и принуждением втягивая в войну миллионы ни в чем не повинных граждан. Орден джедаев, всегда считавшийся опорой Республики, наконец открыл свое истинное лицо. Попытавшись захватить власть и позорно примкнув к врагу, его лидеры навсегда замарали изменой свои имена и некогда славное имя Ордена. Сегодня этот союз изменников, преступников и авантюристов, именуемый Альянсом, — единственное, что стоит на нашем пути к миру, безопасности и процветанию! Говоря о независимости, свободном рынке и демократии, они стирают в пыль города, уничтожают тысячи мирных граждан, обрекают миллионы на нищету и жизнь в постоянном страхе. Разве имеем мы право уступить им?!"

Сенат, значительная часть которого не так давно всерьез задумывалась о присоединении к "союзу изменников, преступников и авантюристов", разразился яростным ревом, и немногие теперь могли с уверенностью сказать, что это было лишь игрой. Ярость и воодушевление вспыхивали в самых черствых сердцах, заглушая голос разума и заставляя забыть о привычном цинизме. Годы спустя многие станут отрицать это, но тогда, в момент рождения Империи, Сенат был по-настоящему искренен и единодушен.

"Чтобы противостоять этой угрозе, мы должны стать сильнее. Так отринем же ошибки и слабости, что едва не привели Республику к краху! Уважаемые члены Сената! Великий народ Республики! Во имя безопасности, процветания и стабильности нашего общества Республика будет реорганизована в Первую Галактическую Империю! Империю, в которой не будет места междоусобным войнам и разладу! Империю, в которой корпорации не будут властвовать над народом! Империю, которая создаст процветающее, справедливое общество и простоит тысячи лет, не дрогнув!"

Оглушительный рев сотряс стены Сената. Прожженные политики, что просчитывали каждый свой шаг и с пренебрежением относились к красивым речам, драли глотки с энтузиазмом юных активистов, в это же время скандировавших очень похожие лозунги на улицах и площадях. Многие годы спустя один из участников тех событий напишет в своих мемуарах: "Словно наваждение какое-то нашло. Я не мог думать и критически оценивать — только верить и поддерживать императора всей душой. Это было волшебное чувство, неповторимое. Чистый восторг. Те несчастные, кому доводилось пробовать глиттерстим, ярче других представят, о чем я говорю". Никто не думал в тот момент о выгодах и опасностях, никто не просчитывал дальнейшие события — вера в Империю и восхищение ее правителем владели умами существ, которые давным-давно разучились верить во что-либо.

Пройдет всего пара часов, и наваждение развеется. Но за провозглашение Империи сенаторы голосовали в едином и искреннем порыве, и процент голосов "против" укладывался в рамки статистической погрешности.


* * *
Историческое заседание Сената завершилось красиво и с помпой. Грянул гимн, но не республиканский — вместо привычных с детства нот, навевающих мысли о роскошных приемах и пышных балах, зазвучала грозная и тяжеловесная мелодия, предназначенная скорее для военного парада, нежели парламентских залов; с впечатляющей синхронностью поднялись со своих мест тысячи сенаторов и подхватили мелодию громогласными аплодисментами, эхо которых наверняка еще долго гуляло по Арене после того, как музыка стихла. По всему Корусканту в небеса взвились фейерверки — организованные инициативными и работящими ребятами из КОМПОЗР[1], они во всех смыслах добавили ярких красок этому вечеру и поддержали зарождающуюся атмосферу всенародного ликования. Через несколько дней власти обещались организовать грандиозный праздник в честь первого Дня Империи, с народными гуляниями, уличными ярмарками, концертами известных звезд оперы и эстрады, торжественными шествиями и — самое главное — военным парадом, по размаху превосходящим все предыдущие.

За все свои восемьдесят пять лет Бертрам Тиввус не видел такой качественной и масштабной раздачи опиума для народа, какую организовал Палпатин. А какова сама афера! Первая Галактическая Империя, подумать только! Абсолютная монархия после тысячелетий гипертрофированного парламентаризма! Ювелирно сработано, ничего не скажешь.

Старый ветеран госбезопасности с самого начала подозревал в Палпатине редкостного авантюриста, но то, что он сделал в итоге, просто поражало воображение. Зато сразу становилось понятно, отчего в последние годы Арманд сделался настолько скрытным и подозрительным даже в общении со своим другом и наставником. Участие в государственном перевороте кого угодно приучит видеть угрозу в каждой тени, а нынешний шеф Сенатской СБ и прежде отличался ярко выраженной профессиональной паранойей. Чем порой раздражал неимоверно.

От зашкаливающей концентрации патриотизма у Бертрама разболелась голова и обострился радикулит, но выключить голопроектор он не мог из педагогических соображений: малышка Исанн смотрела на экран во все свои огромные и счастливые глаза и разве что в ладоши от восторга не хлопала. Было бы жестоко и неправильно отбирать у девчушки эту "конфетку" после ужаса, который ей пришлось испытать, когда в здании Сената завязался бой и трансляция чрезвычайной сессии прервалась "по техническим причинам". Арманду бы по голове настучать за его любовь к эффектным представлениям и наплевательское отношение к родному ребенку, но что толку? Если к пятидесяти годам ума нет, то уже вряд ли когда-нибудь прибавится.

"Хорошо хоть додумался отправить девочку ко мне. Эта ее дуреха-гувернантка скорее окончательно довела бы ребенка до нервного срыва, чем успокоила".

— Он потрясающий, правда? — Исанн обернулась и одарила Бертрама счастливой улыбкой. Старик даже немного удивился, что она нашла в себе силы оторвать взгляд от Палпатина, изящно и даже как-то по-доброму втаптывавшего в грязь подставного либерального журналиста. — Теперь, когда джедаи и Сенат не могут строить против него козни, все точно будет хорошо!

"Смотря для кого", — подумал Бертрам, но вслух с малышкой согласился: ни к чему портить ребенку настроение, тем более что у нее-то уж точно есть все причины для радости.

Пока Исанн пожирала влюбленными глазами новоявленного императора, Бертрам смотрел на нее, добродушно посмеиваясь про себя: все, вот и первая влюбленность, теперь ни одному прыщавому пареньку из числа сверстников ничего не светит. Что ж, ничего удивительного: Исанн — девочка умная и не по годам развитая, вот и кумиры у нее поинтереснее малолетних красавчиков из мужских гимназий и звезд эстрады.

"Вот только вряд ли Арманд обрадуется, если лет через десять этот старый шельмец действительно обратит внимание на его красавицу".

Интервью продлилось еще около получаса, после чего сменилось дебатами экспертов-политологов. На счастье Бертрама, девочке они быстро наскучили, и она милостиво позволила увести себя на кухню — отпраздновать "папину победу" загодя купленным тортом. За столом Исанн трещала без умолку, делясь впечатлениями и надеждами на будущее. В числе последних, наряду с миром во всей галактике, подозрительно часто мелькала казнь Мейса Винду и, почему-то, Мон Мотмы. На вопрос, откуда у маленькой девочки такая кровожадность, маленькая девочка ответила просто и гениально: "А что, разве они не заслужили?". И ведь не поспоришь. Но поговорить с Армандом насчет того, что воспитывает дочку он несколько не так, как это делают нормальные люди, определенно стоило.

— А когда папа вернется? — спросила Исанн, когда от торта осталось лишь несколько крошек на тарелке. Бертрам потянулся было положить ей еще, но девочка отрицательно помотала головой. — Он же обещал, что приедет сразу же, как разберется с делами.

— Значит, еще не разобрался. Ты подумай, сколько на него сейчас свалилось.

— Да, наверное.

Девочка погрустнела и принялась смущенно колупать ложкой второй кусок торта, который Бертрам ей все-таки положил. Похоже, ее мучил какой-то другой вопрос, но она не решалась его задать. Старик посмотрел на нее понимающе, хитро прищурив глаза: дескать, говори, не стесняйся.

— Дядя Бертрам, — наконец подала она голос, набрав в грудь воздуха и приняв до смешного самоуверенный вид. — А как вы думаете, я бы смогла работать на благо Империи? Ну, как вы или папа?

"Ну, начинается... Эх, Вандрон, конечно, тот еще жук, но пропаганду развернул такую, что любо-дорого посмотреть. А у маленьких девочек из-за нее глупые мысли в голове появляются".

— Тебе-то зачем? — снисходительно улыбнулся он. — Исанн, наша работа на сказку не похожа. Думаешь, она действительно такая интересная и благородная, как показывают в фильмах?

— Я не дура, — обиженно насупилась девочка. — И побольше многих знаю, чем вы на самом деле занимаетесь. Может, это и не так здорово, как в кино, но уж точно интереснее, чем распоряжаться каким-нибудь благотворительным фондом, как мама. И гораздо важнее! Я хочу настоящим делом заниматься, понимаете? Приносить пользу Империи, а не просто пользоваться тем, что она мне дает. Иначе чем я буду лучше глупых куриц, которые учатся со мной в одном классе?

Она выглядела очень забавно в этот момент: огромные глаза сверкают, щеки горят, вид такой одухотворенный, что хоть сейчас в пропагандистский фильм о правильном воспитании молодежи... Бертрам не смог сдержать снисходительной улыбки.

— А может, ты прирожденный сенатор? — спросил он полушутя-полувсерьез. — Вот вырастешь и будешь продвигать правильные законопроекты, помогать императору делать Империю лучше... а папа твой — охранять тебя от политических противников, завидующих твоему влиянию, уму и красоте.

— Издеваетесь, — резюмировала Исанн, разочарованно вздохнув. — Ладно, я поняла... можно еще чаю?

Судя по хитрому блеску в глазах и упрямо сжатым губам, девочка твердо решила, что будет работать в госбезопасности. Бертрам нашел это очень милым и забавным: чем бы дитя не тешилось... ничего, еще год-полтора подонимает отца этой глупостью, а потом перебесится. Так со всеми детьми бывает.


* * *
Арманд приехал за дочерью ближе к ночи. К этому времени Исанн уже спала, утомленная долгим, богатым на события и переживания днем. Бертрам постелил ей в одной из спален, клятвенно пообещав разбудить, как только приедет отец, а сам дожидался друга, ученика и начальника в гостиной. На кофейном столике высилась бутылка отборного кореллианского виски, пока еще плотно закрытая, — напиток стоил примерно пятую часть от месячного жалования старика и потому бережно хранился до особого случая. Такого, как становление Империи, например.

— Я уже думал, что ты собрался ночевать в офисе, — приветливо улыбнулся Бертрам, когда Арманд переступил порог.

— И бросить тебя с моей маленькой фурией? Я слишком дорожу твоим здоровьем.

Он тяжело опустился в кресло и с наслаждением запрокинул голову, разминая затекшие мышцы. Даже в неярком свете торшеров было видно, что выглядит директор не лучшим образом: он казался бледным и осунувшимся; куда-то исчезли его привычные моложавость и энергичность — сейчас Арманду можно было не просто дать все его пятьдесят с небольшим, но и прибавить по ошибке с полдесятка лет.

"Ударный труд еще никогда не шел никому на пользу".

— Не наговаривай на маленькую, — с напускной строгостью проворчал Бертрам, разливая виски по стаканам. — У тебя прекрасная девочка, воспитанная, красивая и умная. Не пойму только, за что тебе досталась.

Он наполнил стаканы (скрюченные артритом руки дрожали, но Бертрам все же умудрился не пролить ни капли) и предложил один Арманду. Тот усмехнулся:

— И сам не знаю. Везение, Бертрам, чистое везение. Как она?

— Спит. Очень за тебя переживала. Проблем с ней не было... если не считать принудительный просмотр пропаганды. Исанн в восторге от Палпатина, и мне приходилось восторгаться вместе с ней.

Арманд хрипло рассмеялся, да как-то невесело. Кажется, у каждого, кто знал Палпатина достаточно близко, с годами вырабатывался иммунитет к его почти сверхъестественной харизме.

— Маленькая еще, впечатлительная... потом поумнеет.

— Что-то ты не очень рад триумфу.

— Отчего же? Рад... только сил никаких уже не осталось. Хоть бы день не видеть все эти рожи.

— За что боролся, Арманд. Лучше меня понимаешь, что покой тебе в ближайшие годы разве что сниться будет.

Они выпили молча — ни нужды, ни настроения для тостов не было. Некоторое время сидели в тишине: Арманд в ней отчаянно нуждался после прошедшего дня, а Бертрам хорошо это понимал. В который раз старик порадовался про себя, что ему в свое время хватило ума отказаться от директорского поста: страшно представить, сколько нервных клеток и лет жизни он себе сберег.

— Ну, рассказывай, — мягко потребовал он, когда Арманд лицом стал напоминать скорее живого человека, чем поднятого из могилы мертвеца. — Какие новости из коридоров власти?

— За пять минут не расскажешь, — Арманд страдальчески поморщился и плеснул себе еще виски. — В общем и целом — неплохо. Его величество спектаклем остался доволен, раздает титулы, ордена и полномочия всем, кто под руку подвернется. Проект реформы Убиктората, которую я у него уже год выбить пытаюсь, наконец подписал... вот только с оговоркой. С той самой.

Бертрам понимающе кивнул.

— Вандрон все-таки протолкнул свой проект политической полиции? Ну, это было ожидаемо. Много полномочий оттяпал?

Главный пропагандист Республики, а теперь и Империи, давно носился с идеей эдакого промежуточного звена между ведомством Арманда и обыкновенной полицией. Что не нравилось, естественно, ни Арманду, ни министру внутренних дел, но явно нравилось Палпатину, не желавшему сосредоточения слишком большой власти в руках главы ССБ. Проект Вандрона, чтоб этому жуку до конца жизни речевки своих активистов слушать, был обречен на успех.

— Достаточно. Стихийные бунты, уличные беспорядки, терроризм мелких и средних масштабов, надзор за морально-идеологической обстановкой в войсках — все это теперь его вотчина. Формально это его ИСБ стоит ниже нас и обязана оказывать всестороннее содействие по первому же требованию, но знаю я, как это на практике будет выглядеть. Палпатину явно кажется, что мне слишком хорошо жилось.

— Избаловался ты, вот что я тебе скажу. Одна дублирующая служба лучше, чем четыре. Забыл уже, как это было?

— Твоя правда. Ну, за перемены к лучшему.

— Давай за них.

После второго стакана виски сил у обоих мужчин заметно прибавилось. У Бертрама даже мелькнула шальная мысль, что он поторопился со своим решением, озвучить которое Арманду все время мешала то совесть, то дела, то неподходящий момент. Но тут же его руки задрожали так сильно, что старик чуть не расплескал остатки алкоголя себе на грудь.

Нет, все-таки не поторопился. Вернее, даже припозднился лет как минимум на десять.

— Арманд, — начал он через силу, — ты знаешь, как я ценю и уважаю тебя. Я искренне горжусь всем, чего ты добился. И, думаю, ты вполне в состоянии идти дальше без брюзжания древнего старика, который даже роспись свою на рапорте об отставке ровно поставить не может. Ты в этом убедишься, когда этот документ завтра ляжет тебе на стол.

Бертрам криво усмехнулся, но Арманд не ответил даже подобием улыбки.

— Значит, уходишь на покой?

— Да. И не только потому что устал. Скажу тебе откровенно, я не желаю видеть больше ни одной государственной тайны, за знание которой меня могут придушить в собственной постели. Хочу остаток жизни провести спокойно.

"И никогда, никогда больше не смотреть в твои глаза и гадать, не решил ли ты, что я знаю слишком много. Ты хороший человек, Арманд. Но директор Айсард — безжалостный мерзавец без чести и совести. Не хочу я больше видеть эту твою ипостась".

Какое-то время они молча смотрели друг другу в глаза. Бертрам знал — Арманд прекрасно понял все, о чем он умолчал. Они давно уже научились понимать друг друга без слов.

— И я этого хочу, Бертрам, — сказал он тихо. — Я приму твою отставку. И не волнуйся: я никогда не прикажу придушить в постели человека, который имел сотню шансов уничтожить меня и не воспользовался ни одним.

[1] Комиссия по защите Республики, вскоре после провозглашения Империи преобразована в Комиссию по охране Нового порядка. Общественная организация, призванная продвигать идеи Палпатина среди широких слоев населения.

Отлично! Вкусно!
Понравилось описание заседания Сената. Вам удалось правдоподобно описать государственный переворот - как закулисные интриги, так и финальный результат, который видят обычные граждане.
Кстати, а Палпатин случайно Силу не используют для масового воздействия на окружающих? А то мне ещё при просмотре фильма казалось странным, что толпа прожённых политиков рукоплещет человеку, отобравшему у них власть, как фанаты на рок-концерте.
Я так поняла, что Исанн всё же станет любовницей Палпатина в вашей AU

Спасибо за отзыв) Здорово, что удалось)




Использует-использует. Конечно, здесь не только в Силе дело. В толпе достаточно всего нескольких искренних крикунов, чтобы значительная часть тех, кто орал лишь потому, что орать надо, разогрелась и втянулась по-настоящему: внушаемость в большом скоплении людей повышается многократно, а способность к критическому мышлению и самоконтролю - ослабевает. Палпатин воздействием Силы просто приумножил этот эффект.



Уж точно не в ближайшие десять лет) Но в будущем - скорее всего.

Далеко внизу, под благополучными ярусами Корусканта, жизнь текла в привычном безумном ритме. Немногих здесь волновало, что Республика прошла очередную точку невозврата в своей долгой истории, преобразившись радикально и навсегда: за чертой, что отсекала "верхнюю" столицу от "нижней", люди и экзоты жили по собственным порядкам, которые едва ли претерпят хоть малейшее изменение из-за нового государственного герба. Во всяком случае, так полагало большинство местных жителей, и только время покажет, справедливо или нет.

Никто даже предположить не мог, что именно здесь, в одном из самых непрезентабельных районов Корусканта, в маленькой съемной квартире, которую и квартирой-то стыдно было назвать, решалась судьба троих героев минувшей войны. И, вполне возможно, будущих героев новой войны, которая пока лишь набирала обороты.

— От мести должны отказаться вы, — тихим и бесконечно усталым голосом вещала голограмма магистра Йоды, почему-то не спуская пристального взгляда с Мейса Винду. — Не справиться с ситхами вам двоим, слишком велика мощь их и власть. Только погубите себя напрасно, если гневу позволите души свои отравить.

По Мейсу было заметно, что лишь самообладание и глас рассудка заставили его смолчать. Казалось, не два дня прошло с падения Республики, но как минимум два года, так сильно изменился магистр за это время: каждая черточка его лица заострилась и огрубела, первые морщины прорезали темную кожу, а в глазах прочно поселилась ярость — то почти незаметная, то вспыхивающая ярким, безумным пламенем. Зато Оби-Ван не сумел скрыть облегчения: жажда мести, сжигавшая старшего товарища, пугала и отталкивала его. Кроме того, он сознавал, что не сумеет сдержать Винду от необдуманных поступков сам, без помощи более авторитетного джедая.

Сам же Кеноби не жаждал ничего. Ни победы, ни уж тем более мести. Только усталость, скорбь и тяжкий груз собственной вины — вот и все, что ему осталось.

— Не подобраться нам к императору, смерть же ученика его не принесет нам победы. Скайуокера убив, шанса на искупление его мы лишим, и только. Владыка Сидиус и Империя его — вот зло истинное, не Энакин.

Магистр Винду презрительно скривился, глаза его сузились в злом прищуре:

— Скайуокер — предатель, магистр Йода, — выплюнул он. — Для таких, как он, не может быть искупления. Помяните мое слово: даже если в душе он и сожалеет о содеянном, Сидиус с корнем вырвет из него раскаяние. И недели не пройдет, как этот мальчик снова начнет убивать. Джедаев, бойцов Альянса, простых несогласных — всех, на кого укажет хозяин. Скайуокер перешел черту и теперь уже не остановится.

Оби-Ван покосился на него и отвел взгляд. Знал ли магистр Винду, что его самого окутывает аура Темной Стороны? Знал ли он, что сам переступил черту, запретную для каждого джедая? Оби-Ван не был уверен, что хочет услышать ответ. Слишком велика была вероятность, что тот окажется положительным.

Война превратила его лучшего друга в предателя, но с магистром Винду она сотворила нечто куда более страшное. Для него, как подозревал Оби-Ван, уже не было возврата: слишком глубоко пустила корни ненависть и злоба.

"Но неужели для Энакина — есть? После всего, что он сделал?"

— Магистр Йода, вы действительно думаете, что Энакин еще не потерян для Света? — спросил Оби-Ван с такой надеждой, что его голос прозвучал почти умоляюще.

Голограмма Йоды кивнула, качнув несоразмерно огромными ушами.

— Видение мне было, Оби-Ван. Двоих детей от Скайуокера Падме Амидала родила, и великое будущее им предначертано. Отца своего они могут к Свету вернуть и галактику от тирании ситха избавить, если от зла сбережем мы их души. Ошибку допустим — и абсолютное торжество Сидиус познает.

— Значит, мы должны забрать детей, — решительно заявил Мейс. — Амидала — разумная женщина, и слово "долг" для нее — не пустой звук. Она поймет. Возможно, нам удастся вывезти детей из столицы вместе с матерью...

— Неверно мыслите вы, друг мой, — оборвал его Йода, неодобрительно нахмурившись. — Рядом с отцом остаться они должны. Любовь к женщине во Тьму толкнула Скайуокера, но дети от еще более страшного падения удержать его смогут... если воспитаны в Свете будут, матерью любящей и под защитой джедая опытного.

Сказав это, Йода многозначительно посмотрел на Оби-Вана. Но тот, ощутив было, как затеплилась в груди надежда, лишь сокрушенно покачал головой.

— Это невозможно, магистр. Сидиус будет держать семью Энакина под постоянным наблюдением, и его детей — в особенности. Даже если мне удастся связаться с Падме, это ничего не даст: как я сумею защитить малышей от императора и родного отца, когда не могу даже на улице появиться, не опасаясь ареста?

— Не должен ты рядом с ними находиться, чтобы сберечь: для матери это задание, не для тебя. Ты лишь ободрить ее должен и путь указать, по которому ей пройти суждено. Рядом быть, когда помощь понадобится ей. Непросто будет на виду у ситхов скрываться, но умением этим тебе овладеть придется. Благо, помощники у тебя будут.

— Кто же?

Йода хитро улыбнулся и прикрыл глаза. Спрашивал ли он совета у Силы или просто устал, Оби-Ван не мог сказать. Но хотелось бы верить, что хоть к кому-то из них Сила была по-прежнему благосклонна.

— Один — Бейл Органа, Ордена давний друг, равно как и Амидалы. Не удивится никто, что общение давние единомышленники поддерживают. В интригах политических Сидиус их заподозрит, но настоящую угрозу за надуманной не увидит. Через Органу ты связь держать будешь, твоими глазами и ушами он станет. А второй... узнаешь сам, когда он к тебе обратится. Давно и хорошо ты знаешь его, Оби-Ван, и встреча эта приятно удивит тебя.

Оби-Ван с трудом подавил раздражение. В этом весь Йода: говорить загадками и туманными намеками даже в моменты, когда на кону стоит судьба галактики. Но уважение, которое испытывал Оби-Ван к старейшему магистру Ордена, было слишком велико, чтобы и дальше сомневаться в его словах. Йода был мудрее его и Мейса Винду вместе взятых, и видел будущее яснее, чем кто-либо другой. Время подтвердит его правоту, рано или поздно.

По крайней мере, Оби-Вану хотелось в это верить. Ведь хоть что-то должно остаться незыблемым в этой галактике?

— Я постараюсь оправдать ваше доверие, магистр, — Оби-Ван поклонился по старой привычке, совершенно забыв, что сам является членом Совета. А впрочем, много ли это значило? Рядом с Йодой он всегда будет лишь зеленым юнцом. — Если есть хоть малейший шанс вернуть Энакина к Свету и уничтожить Сидиуса, я сделаю все, чтобы он не пропал зря.

— Справишься ты, Оби-Ван, — сурово сдвинул брови магистр. — О провале и думать не смей. Оплошаешь ты, и последняя надежда для галактики потеряна будет.

Оби-Ван вновь склонил голову. Каким бы странным ни казалось ему задание, сколь бы туманными ни были перспективы, он впервые за эти безумные дни ощутил покой. Будто снова обрел точку опоры, казалось бы, безнадежно потерянную.

Защищать и наставлять Падме. Присматривать издалека за ее детьми, ограждая по мере сил от императора и его дурного влияния. Спасти Энакина, в конечном итоге... это было правильно. Гораздо более правильно, чем пытаться убить его или снова окунуться с головой в войну.

Вот только магистр Винду так не считал.

— Мы не можем сидеть сложа руки и ждать, пока дети Скайуокера совершат чудо, в чем бы оно ни заключалось! — яда в его голосе было не меньше, чем на зубах родианской древесной змеи. — При первой же возможности я отправлюсь на фронт, магистр. Альянс вполне способен дать Империи отпор более традиционными методами. Быть может, к тому моменту, как дети Амидалы и Скайуокера дорастут до своего предназначения, у императора уже не останется Империи.

Даже если Йода и был оскорблен таким пренебрежением, он не подал вида.

— Об Империи, опоре тирана, забывать нам не следует. Правы вы, магистр Винду. Без кровопролития не обойтись нам, хоть и прискорбно это. В страшные времена мы живем и страшную цену платим за шанс победить... — он сокрушенно покачал головой и устало оперся на трость. — Вижу я, что с вами стало, друг мой. Надеяться только могу, что победу Света кровью оплатив, вы сами к Свету вернуться сможете.

— Надеюсь, магистр, — сказал Мейс куда тише, почти шепотом. — Но не минутой раньше.

Желтый огонь в его глазах горел слишком ярко, чтобы списать это на игру света. Оби-Ван непроизвольно сжал кулаки, чувствуя неприятный холодок от близости Темной Стороны.

"Один из мудрейших, опытнейших магистров Совета... что же с ним стало? Что стало с галактикой, которая толкает во Тьму самых достойных?"

Огромные, бесконечно мудрые глаза Йоды смотрели прямо на Оби-Вана, тепло и понимающе. Точно так же, как и всегда, и это придавало сил.

В самом деле, хоть что-то в этой галактике осталось незыблемым.

— Трудный путь нам всем выпал. Надеяться мы лишь можем, что с честью пройдем его. Да пребудет с нами Сила, друзья.

— Да пребудет с нами Сила, — хором откликнулись Мейс и Оби-Ван. Тоже — почти как раньше, вот только не звучало никогда прежде в этих словах такой горечи.

Голопроектор погас, и в комнате воцарилась тишина. Пустая, звенящая. Не говоря ни слова, Мейс подошел к вешалке и снял с нее неброский дорожный плащ. Глубокий капюшон скрыл приметное лицо магистра, а широкие полы — световой меч на поясе. Сегодня они оба должны были улететь с Корусканта: контакты магистра Винду в криминальном мире оказались неожиданно обширными, и рисковый контрабандист, согласный вывезти из столицы двоих джедаев, нашелся достаточно быстро. Но, как видно, Оби-Вану придется задержаться здесь на неопределенно долгий срок.

— Удачи тебе, Кеноби, — обернулся Мейс к нему, уже стоя в дверях. — Не вполне понимаю, что ты должен сделать, но надеюсь, что не зря оставляю здесь толкового генерала и сильного джедая.

— Магистр Йода всегда видел дальше нас.

— Надеюсь, что так оно и есть. Вот только его видения не уберегли Орден от краха.

Мейс скрылся за дверью, не став дожидаться ответа Оби-Вана. Его слова так и повисли в затхлом воздухе, холодные и презрительные. Полные злого разочарования.

Когда-то Оби-Ван желал походить на Мейса Винду. Сейчас же он думал о том, что скорее умрет, чем будет жить вот так — выплескивая злобу в безнадежной войне, заполняя пустоту в душе Тьмой.

Упаси его Сила от такой судьбы.

— Я всегда знал, что со временем ты станешь мудрее магистров Совета, Оби-Ван, — раздался голос за его спиной. — Во всяком случае, Мейса.

Медленно, будто во сне, Оби-Ван обернулся. Этого не могло быть. Он не мог снова услышать этот голос, ощутить это присутствие в Силе...

— Сказано же тебе было: своего второго помощника ты хорошо знаешь, — усмехнулся Квай-Гон. Фигура его была полупрозрачной, как голограмма, но в остальном учитель выглядел в точности так, как Оби-Ван запомнил его. Даже в Силе ощущался почти так же. — Или ты не рад меня видеть?

Оби-Ван почувствовал, как губы сами собой складываются в глупую, мальчишескую улыбку.

— Спрашиваете еще, мастер... рад. Больше, чем кому бы то ни было.

Появление Квай-Гона было невозможным, немыслимым чудом. А где одно, там и два, не так ли?

Впервые за эти безумные дни в душе Оби-Вана шевельнулась надежда, что он еще может что-то изменить к лучшему.

Ура! Радуюсь, что Йода здесь - действительно мудрое существо, а не заплесневелый магистр, неспособный принять что-то новое. Да и за адекватного Оби Вана спасибо.
[невинно спрашивает]А сиквел к "Правильному решению" будет? ибо всё-таки хочется увидеть, как Оби Ван с Падме переиграют Сидиуса, да и как сложится дальнейшая судьба других героев, таких ка Мейс и Айсарды, интересно.

Старалась их сделать адекватными) Ну не мог же Йода действительно быть старым маразматиком, прожив столько лет и негласно руководя Орденом так долго? Да, он существо с иной логикой, которая может показаться странной человеку, но уж точно не идиот) А Оби-Ван - так и вовсе хороший человек. Не без греха, конечно, но как и любой другой.



Не знаю, честно) Сама понимаю, что он нужен: история явно выходит незавершенной. Но в то же время не уверена, что морально к нему готова (особенно если писать его вместе с другим макси, к которому давно уже надо вернуться).

Комплекс ТК-31 относился к числу тех самых тюрем для политзаключенных, до слухов о которых были так охочи журналисты и оппозиционеры всех мастей. Сюда не отправляли за мелкое вредительство и незначительные преступления, не запирали глупых крикунов, что своими наивными публикациями и выступлениями скорее помогали пропагандистской машине императора, чем вставляли ей палки в колеса. Места здесь резервировались только для особенных гостей, действительно представлявших интерес для Сенатской СБ (ныне Имперской разведки) или лично Арманда Айсарда. Через эти застенки проходили самые ценные из военнопленных, доверенные лица видных членов КНС и оппозиции внутри Республики, а также некоторые незадачливые интриганы, возомнившие, что могут обмануть доверие Палпатина и остаться безнаказанными. В числе последних значился и без вести пропавший некоторое время назад Кинман Дориана, окончательно запутавшийся в работодателях и попытавшийся затеряться в Корпоративном секторе вместе с немалой суммой на счетах и известными ему тайнами.

"Предупреждал же я тебя, Кинман: допрыгаешься", — думал Арманд, проходя мимо его камеры. Исанн, семенившая следом за отцом, вцепилась в его ладонь мертвой хваткой.

— Странная какая-то больница, — прошептала девчушка себе под нос, осматриваясь вокруг со смесью страха и восторга. Малышка вообще проявляла нездоровый интерес ко всему, что ее окружало: Арманд едва успел изловить ее за шиворот, когда неугомонная маленькая бестия дернулась посмотреть, кого же ведут по боковому коридору, и почему этот "кто-то" орет и вырывается.

Не следовало приводить девочку сюда. Не следовало даже говорить о судьбе Габриэллы. Что за помутнение рассудка на него нашло, когда он пообещал Исанн встречу с матерью?

Но данное слово назад не возьмешь, и Арманд просто ускорил шаг, вынуждая дочку пуститься за ним практически бегом. Чем меньше она здесь увидит, тем лучше для нее. Пока они поднимались на третий ярус, бывший до появления особой пациентки исключительно административным, Исанн успела поинтересоваться назначением охранных дроидов и лазерных ловушек ("я про такие в "Вестнике военных технологий" читала, они человека напополам разрезать могут!"), задаться вопросом, отчего здесь так много людей в форме ССБ, и лишь чудом не получить по шее от отца, выведенного из себя ее назойливым любопытством. Не дождавшись иного ответа, кроме раздраженного "уймись и веди себя прилично", девочка насупилась и, судя по сосредоточенному выражению мордашки, принялась строить собственные теории. Вполне возможно, не слишком противоречащие истине.

На третьем ярусе неприветливые коридоры, обшитые серым композитным пластиком, сменились куда более уютными: полы здесь были покрыты неплохой имитацией дерева и устланы мягкими ковровыми дорожками; на стенах, выкрашенных в приятный глазу бежевый тон, попадались картины в умеренно вычурных рамах. Людям, занятым нелегкой службой дознавателей, надсмотрщиков и военных психиатров, комфортабельные условия работы требуются не меньше, а то и больше прочих. На этом же этаже располагались комнаты, переоборудованные под палату Габриэллы, но туда Арманд собирался зайти чуть позже. Сначала следовало поговорить с комендантом и лечащим врачом супруги. По ряду вопросов, которые совершенно не касались Исанн.

— Посиди здесь, — велел Арманд дочери, когда они добрались до приемной коменданта. — Мисс, вы будете так любезны присмотреть за ребенком, чтобы она не заскучала и ничего не натворила?

— Конечно, господин директор, — симпатичная секретарша сверкнула белозубой улыбкой и будто невзначай оправила форменную серую юбку — хоть и длиной до колена, но весьма соблазнительную на стройных и длинных ногах. — Мне известить коменданта Эйвери о вашем прибытии?

При слове "комендант" Исанн тихонько хмыкнула и бросила на отца многозначительный взгляд. На секретаршу она теперь смотрела примерно так же, как хищник — на издыхающую добычу. Зная норов и живой ум дочурки, Арманд готов был поспорить: она вознамерилась развлекать себя, выпытывая у несчастной девушки истинное назначение этого места. Но не к коменданту же тащить ребенка?

— Да, известите немедленно. Исанн, веди себя хорошо и не отвлекай мисс от работы. Мы пойдем к маме, когда я решу пару вопросов по работе.

— Да, папа, — кивнула Исанн с самым невинным видом, какой только можно себе представить.

Арманд неодобрительно покачал головой, но смолчал, хотя уже сейчас было очевидно, что дочка заслуживает хорошего выговора. За намерения.


* * *
В четырех стенах без единого окна дни пролетают однообразно и незаметно. Только по неизменному год от года расписанию можно определить время: в восемь утра зажигается яркий дневной свет, в половину девятого подают завтрак, в два часа дня — обед, а в шесть — ужин. Ровно в девять вечера свет гаснет, и день завершается, чтобы завтра повториться снова. Часы между побудкой и отбоем заполнены навязчивым вниманием врачей, долгими беседами и процедурами, смысл которых ускользает от понимания — то ли помочь, то ли приумножить страдания болью и унижением. Порой случаются... инциденты, как обходительно называют палачи в белых халатах приступы саморазрушительного безумия, животного ужаса или вязкой апатии, отнимающей последние силы жить дальше. С мягкими улыбками и равнодушием в холодных глазах ей советуют не думать об очередном позоре, наконец ослабляя ремни на кровати и бережно перебинтовывая разодранные в кровь запястья. Она вежливо кивает, улыбается в ответ. Много говорит о том, как благодарна своим тюремщикам за заботу и терпение, и ни слова — о том, как страстно желает им испытать на себе все то, что они каждый день делают с ней.

Она должна быть спокойна и покорна. Гнев недопустим. Страх непозволителен. Отчаяние? Не так страшно, эта напасть лечится легче прочих. Если госпожа не в состоянии сама контролировать свое эмоциональное состояние, новейшая аппаратура и безвреднейшие из лекарств сделают это за нее.

О ней заботятся так же тщательно, как о какой-нибудь тысячелетней рухляди в Корускантском музее. Разве что пылинки не смахивают мягкой метелочкой. Супруга директора Айсарда не должна знать небрежного отношения и грубости. Даже пропуская электрический ток через ее тело, к ней обращаются не иначе как "госпожа", и почтительно целуют бледную руку перед тем, как вколоть сильнейший психотропный препарат.

Ей, наверное, и впрямь не на что жаловаться. Даже самая придирчивая комиссия — если бы хоть одна комиссия знала об этом месте, — нашла бы условия содержания пациентки более чем достойными. Просторная палата, мягкая постель, пушистый ковер на полу, приятные глазу картины на стенах. Госпоже Айсард были доступны и маленькие женские радости: приличный гардероб, привезенный из дома, и косметика, разложенная на туалетном столике, само наличие которого было невиданной роскошью. Любой каприз, если он не выходил за рамки допустимого, тут же исполнялся услужливым персоналом, любой отказ облекался в самую вежливую из возможных форм. Дозволялся даже просмотр любимых передач по ГолоСети в конце каждой хорошей, прошедшей без "инцидентов" недели.

В последнее время таких становилось все больше. "Идете на поправку", — говорили ей в лицо. "Продолжительная ремиссия", — шептались за спиной. А значит — улучшение временное, а о полноценном выздоровлении речи пока не идет. Может сложиться и так, что она никогда не выйдет из этой клиники. Не вернется домой и не обнимет дочку... даже лица ее больше не увидит.

"Никогда", — прошептала Габриэлла Айсард своему отражению в зеркале. Губы были посеревшие, искусанные — но не беда, еще один слой помады, и станут они как прежде нежными и манящими. Кожа была бледной, нездоровой, но пудра, румяна и тональный крем исправят положение. Скроется и нездоровый землистый оттенок, и ранние морщины.

Морщины. В тридцать шесть лет... Как завороженная, Габриэлла провела пальцами по впалой щеке, коснулась кошмарных синяков под глазами. Вздрогнув, схватила расческу и принялась с остервенением укладывать волосы, но то, что когда-то было роскошными золотисто-каштановыми локонами, ныне превратилось в блеклые ломкие космы. Никакие ухищрения не заставят их выглядеть так, как раньше. Да и косметика не сделает ее лицо таким же прекрасным, как жалкие два года назад, хоть несколько часов над собой колдуй или профессионального визажиста зови.

В глубине запавших серых глаз блеснули слезы, и Габриэлла поспешила утереть их, пока не заметила бдительная медсестра. Улыбнулась через силу — а ведь хотелось броситься на нее, расцарапать в кровь простецкое, но такое свежее и здоровое личико, и кричать, кричать, кричать обо всем, что накопилось в душе. Ее заперли здесь, изуродовали, отняли все — семью, молодость, красоту... похоронили заживо, и по чьему приказу?! Арманд, ее Арманд отправил ее сюда, хотя она умоляла не делать этого! Без вины бросил в тюрьму, разлучил с дочерью... разве так платят за любовь и преданность? Разве так наказывают за ошибки, совершенные из желания спасти и уберечь?

Он говорил, что ей нужна помощь. Говорил, что любит и желает только добра. Но разве это — добро? Ее состояние не улучшилось ни на йоту. Разве что реальность стала чуть менее зыбкой — но все оттого, что в ее новом мире все просто и понятно. Четыре стены, вежливо-равнодушные доктора, унизительные процедуры и беседы. Немного личного времени под бдительным надзором. Все неизменно. Никакой неопределенности, никакого страха перед завтрашним днем — лишь обреченность, которая затягивает все глубже и глубже.

Наверное, именно это Арманд имел в виду, говоря, что ей нужен покой. Что ж, покой так покой... выдохнуть, запереть ярость глубоко внутри. Вспомнить о том, как счастливо улыбалась Исанн, вертясь у зеркала перед первым в жизни приемом. Или о последнем отпуске, который они провели всей семьей на лазурных пляжах Пантоломина. Или о походах в оперу с Милиссой и Мон...

Женщина прерывисто вздохнула, сжала кулаки. Нет, о Мон не надо. О Мон думать нельзя. Вычеркнуть ее из жизни, забыть. Она лишь зло принесла и горе. Без нее будет лучше.

Арманд обещал ей, что будет. Но верилось в это с трудом. И надежда на выздоровление с каждым днем становилась все более призрачной, что с Мон, что без нее.

Вернув на лицо невозмутимое выражение, Габриэлла подхватила волосы мягкой заколкой. Такой не поранишься, даже если очень постараться. Все-то у них продумано. Добавила немного теней на веки, подмахнула тушью ресницы. Критически осмотрела свое отражение. Не так уж плохо... если не знать, как было раньше.

— Все в порядке, госпожа?

"А ты как думаешь, вонючая деревенщина?"

— Конечно, Вилена. Тебя ведь так зовут, дорогуша?

Она улыбнулась, высокомерно и холодно, с удовольствием отметив, как передернуло дрянную девку от ее "дорогуша". Пренебрежительное, снисходительное обращение хозяйки к служанке. Мелочь, но помогает держаться. Не забывать, кто здесь кто.

Так легче переносить эту жизнь: теряя надежду, но хотя бы сохраняя остатки достоинства.

Габриэлла сдавленно застонала, запустила пальцы в недоплетенную прическу. Медсестра напряглась, положила руку на комлинк. Шприц с транквилизатором у нее всегда наготове, и девица явно раздумывала, не пустить ли его в ход. Еще бы, ведь состояние госпожи такое нестабильное — того и гляди, набросится в ярости на ни в чем не повинный персонал или увечье себе нанесет...

Как же Габриэлла их всех ненавидела. Убила бы прямо сейчас, задушила голыми руками, но сдерживает понимание: ничего не выйдет. Она лишь себе навредит. Доктора говорили: способность трезво оценивать реальность — хороший знак. Если бы это действительно было так.

— Госпожа...

— Что тебе, Вилена?

Девица поморщилась от слишком грубого обращения, но руку с комлинка убрала. Расслабилась, поняв, что опасность миновала.

— Вас хочет видеть господин Айсард. Сейчас он разговаривает с доктором Тари, но будет здесь через несколько минут.

У Габриэллы екнуло сердце. Арманд не навещал ее уже несколько месяцев, и в последний раз они расстались не лучшим образом. Она плохо помнила, как именно: слова "паническая атака" объясняли многое, но ничего конкретно. Что она наговорила ему? Насколько омерзительна была? Насколько безумной выглядела?

И, самое главное, зачем ему понадобилось приходить снова? Неужели...

"Нет. Незачем тешить себя глупыми надеждами. Арманд решил нанести визит вежливости, только и всего. Он ведь считает, что должен это делать".

С огромным трудом женщина взяла себя в руки. Снова взялась за расческу и заколки, принялась сноровисто укладывать волосы. Этой неумехе Вилене ведь не доверишь, напортачит только... неужели Арманд не мог прислать ей горничную, если и впрямь хотел облегчить ее существование?

— Принеси мне платье, не стой столбом! — шикнула Габриэлла на бестолковую девицу. — Не могу же я встречать мужа в ночной сорочке?

Глупая деревенщина, как назло, подала ей одно из самых простеньких платьев — то ли в пику своевольной пациентке, то ли для особы ее круга любой наряд Габриэллы выглядел роскошным. Но выбирать уже не приходилось: женщина едва успела одеться и одернуть перекрутившиеся рукава, как раздался стук в дверь.

— Открой, — велела она, поправляя прическу.

Медсестра одарила ее таким хмурым взглядом, что в душе Габриэллы шевельнулся страх: ох и отыграется эта мелкая дрянь, едва ей станет хуже... Арманд и пальцем не шевельнет, чтобы зарвавшуюся девчонку наказали, если будет уверен, что та не измывалась над его женой, а всего лишь выполняла свои обязанности. Мнение Габриэллы здесь роли не играло. Да и никогда не играло, если уж на то пошло. Арманд всегда считался с ней не больше, чем с их маленькой дочкой. Видимо, не делал большой разницы между ребенком и женой, бывшей на четырнадцать лет его моложе.

Но все эти мысли вылетели из ее головы, едва Арманд переступил порог. Габриэллу вдруг бросило в дрожь, она с трудом удержалась от трусливого шага назад. От подступающей паники тело кололо ледяными иголками. Лишь неимоверным усилием воли женщина заставила себя стоять прямо, в то время как ей отчаянно хотелось съежиться и забиться в угол.

— Оставьте нас, — бросил Арманд медсестре, даже не глянув в ее сторону.

Габриэлла терпеть не могла эту девицу, самоутверждавшуюся за счет чужого бессилия и страданий. Но в тот момент она едва не попросила Вилену не уходить, настолько пугающей была перспектива остаться с мужем наедине.

Конечно, она не произнесла ни слова. Никто все равно не послушал бы ее — жалкую пленницу, сломанную куклу, которую надлежало починить. Медсестра покорно шмыгнула за дверь, и та закрылась с омерзительно знакомым щелчком.

Габриэлла затравлено огляделась. Заперта. Заперта и беспомощна, совсем как в ту ночь...

Она все-таки попятилась к стене. Машинально коснулась кончиками пальцев шрама на шее. В голове ураганом пронеслось все, что ей хотелось сказать мужу. Как она рада видеть его, как устала быть одна, как страшно ей здесь, как плохо, как сильно она хочет домой, к дочери, к нормальной жизни... А еще — как ненавидит его за все, что он сотворил с ней. Как ненавидит себя саму за то, что готова броситься ему в ноги, лишь бы он сказал, что все закончилось, и сегодня же забрал отсюда.

— Здравствуй, — только и удалось выдавить ей. Голос дрогнул, слова оборвались где-то в горле.

— Здравствуй, — ответил он мягко. — Как ты, Габи?

Женщина едва не разрыдалась. Да как он может спрашивать ее об этом? Как может разговаривать с ней так, будто ничего не случилось?!

Она не ответила — просто не смогла. Попыталась вымучить привычное и спасительное "хорошо", но язык не повернулся. К глазам, так тщательно подкрашенным, подступили слезы, и Габриэлла не нашла в себе сил бороться с ними. Всхлипнула, закрыла лицо руками и отвернулась.

"Больно, как же больно... и виски снова ломит..."

Она вскрикнула, почувствовав прикосновение к плечам — мягкое и бережное, но ее словно током ударило. Арманд мягко притянул ее к себе и заключил в объятия — до того деликатные, будто кости Габриэллы могли сломаться от легчайшего касания, но ей хватило и этого. Ее дыхание тут же участилось, сердце бешено застучало в груди — верный признак надвигающегося приступа. Габриэлла крепко зажмурилась и сделала глубокий вдох. Один, два, три, четыре... выдох. Медленно, на те же четыре счета. Простое средство, но помогает.

— Тише, — ласково прошептал Арманд, гладя жену по голове, как маленькую девочку. — Все в порядке, дорогая. Все хорошо.

— Можно и так сказать. Отпусти меня, пожалуйста, — выдохнула Габриэлла. Попыталась высвободиться из его рук чуть настойчивее, и на сей раз Арманд не стал препятствовать. Даже поднял ладони вверх, демонстрируя, что не намерен дотрагиваться до нее, если она этого не желает.

Врачи наверняка рассказали ему, как остро она реагирует на прикосновения. Особенно на его прикосновения.

— Тебя давно не было, — проговорила она, следя за голосом и контролируя дыхание. — Я уже думала, что ты забыл про меня.

Слова и эмоции приходилось цедить по капле. Если она сорвется снова, то в руки себя уже не возьмет. Ей бы хотелось наброситься на мужа с обвинениями, но тогда она не остановит себя от безобразной истерики. Хотелось бы прижаться к нему, нежно взять за руку, как раньше, в счастливые времена, но и это наверняка кончится плохо: ее подсознание пугливо, агрессивно и непредсказуемо, и может выкинуть некрасивый фокус в любой момент.

Оставался один выход: холод и равнодушие. Пусть в душе и творилось совершенно иное.

— Дела не позволяли. Прости меня, милая.

— За что именно?

Прежде она прятала взгляд, но теперь смотрела прямо на мужа. И, пожалуй, впервые в жизни он уступил ей, первым отведя глаза. Вот только никакой радости не было в этой "победе".

— За многое. Я виноват перед тобой, Габриэлла, и ты знаешь, что я сожалею.

— Знаю, Арманд. Но что толку?

На Арманда было страшно смотреть. Он мог показаться невозмутимым, но Габриэлла слишком хорошо знала его, чтобы этим обмануться. Ее ответ словно наотмашь ударил его, все силы вышиб одним ударом. Светло-голубые глаза потускнели до невнятно-серых, морщины, казалось, сильнее проступили на усталом лице. На миг ей стало стыдно за свою жестокость.

А потом она бросила взгляд на собственное отражение, и от стыда не осталось и воспоминания.

— Я слышал, тебе лучше, — ответил запоздало и невпопад. — Врачи говорят, что есть надежда на полное выздоровление через несколько лет.

Габриэлла криво усмехнулась:

— Этими сказками они кормят нас обоих. Меня — чтобы не свела счеты с жизнью, а тебя — чтобы не лишиться голов и финансирования. Я уже ничему не верю, Арманд. Да и ты не веришь.

— Если бы не верил, то не держал бы тебя здесь. Ты поправишься, Габриэлла. Если же нет, я отправлю твоего лечащего врача на рудники Кесселя и найду того, кто сможет тебе помочь.

Он улыбнулся, давая понять, что это всего лишь шутка, но его глаза оставались пугающе холодными и серьезными. Зная Арманда, Габриэлла почти не сомневалась, что именно так он и поступит. Будет заглушать свое чувство вины деньгами, вложенными в ее лечение, и жизнями, загубленными ради нее.

Он ведь все делал ради нее. Так он говорил, отдавая ее самому первому психиатру. Так он говорил, запирая ее здесь. Не хотелось и думать о том, на что он способен ради Исанн.

В палате повисло тягостное молчание. Габриэлла, утомленная слишком сильными переживаниями, опустилась на кровать. Ей давно пора было принимать лекарства, но Арманд, видимо, распорядился иначе. И хорошо. Проклятые препараты притупляли чувства, погружали в сомнамбулическое состояние, мешали думать. Да, ей было тяжело справляться с наплывом эмоций, но за вернувшуюся живость ума она со многим готова была смириться.

— Арманд, как наша девочка? Ты же наверняка совсем о ней позабыл, бедняжке...

— Ну что ты. Попробуй о ней забудь: сама о себе напомнит. — С молчаливого согласия жены Арманд присел рядом и осторожно, чтобы не напугать, коснулся локона, выбившегося из ее прически. Габриэлла непроизвольно сжала ладонь в кулак, но не оттолкнула его. — Ей тебя сильно не хватает. Она очень тоскует по тебе и понемногу отбивается от рук. Сибилла не справляется с ее норовом, а я... ты же знаешь, я понятия не имею, как воспитывать маленьких девочек. Тем более таких, как наша.

Габриэлла улыбнулась, но печали в этой улыбке было куда больше, чем радости. Исанн, ее малышка... как же она без нее? Арманд никогда не уделял ей должного внимания, а если и уделял, то брался за воспитание с тактом и умением гаммореанца: то обходился с дочкой до жестокости строго, то баловал сверх меры.

— "Таких, как наша"? Арманд, то, что Исанн не выполняет каждое твое распоряжение сломя голову и отвечает как-то иначе, чем "есть, сэр!", не делает ее трудным ребенком. Почему-то у меня легко получалось с ней ладить.

— Потому что ты — прекрасная мать.

Он попытался накрыть ее ладонь своей, но Габриэлла убрала руку. Посмотрела на мужа с упреком и болью, чувствуя, как на глаза вновь наворачиваются слезы.

— Какая из меня теперь мать... — прошептала она и отвернулась, пряча взгляд. — Я благодарна за внимание, Арманд, но лучше тебе уйти. Этот разговор нам обоим в тягость.

Арманд долго молчал, и Габриэлла была признательна ему уже за одно это. Не хотелось слушать его неуклюжие утешения.

"Не знаешь, что сказать, дорогой? А не надо ничего говорить. Просто смотри на меня. Посмотри, что ты сделал со мной. Нет у тебя больше красавицы-жены, нет у нашей дочки замечательной матери, и все это по твоей вине!"

— Габриэлла, я привел Исанн сюда, — резковато, почти холодно сказал Арманд. — Девочке без тебя очень плохо, ей нужно с тобой повидаться. Пожалуйста, соберись. Хотя бы ради нее.

Габриэлла удивленно воззрилась на него. Смысл сказанного дошел до нее не сразу, настолько невероятной оказалась новость.

— Но... — беспомощно промямлила женщина, боясь поверить своему счастью. — Но как же так? Мне говорили, что я опасна для ребенка, и нам нельзя видеться! Разве что-то изменилось?

— Твое состояние изменилось, Габриэлла. Ты лучше контролируешь себя, мыслишь яснее... даже не пытаешься выцарапать мне глаза, когда я обнимаю тебя, — он улыбнулся, неожиданно светло и ласково. — Эта встреча пойдет на пользу вам обеим. Только ты должна пообещать мне кое-что, дорогая.

— Что угодно, — прошептала Габриэлла, покорная, как никогда прежде. Она уже не надеялась увидеться с Исанн, а оказалось, что малышка сейчас здесь, рядом с ней! О каких сомнениях может вообще идти речь? — Если и ты пообещаешь мне, что это не в последний раз.

— Это будет зависеть только от тебя. Габриэлла, я знаю, ты винишь меня во всем, что с тобой произошло. Знаю, что доказывать тебе обратное — бесполезно, ты все равно не пожелаешь ничего слышать. Но нашей дочери ты о своих подозрениях не скажешь ни слова. Понятно?

Габриэлла кивнула в ответ. И — чего сама от себя не ожидала, — нежно дотронулась до руки мужа. Совсем как в те времена, когда была в своем уме, а их брак не знал более страшных испытаний, чем дурная привычка Арманда задерживаться на работе допоздна.

— Мне бы и в голову не пришла подобная глупость, Арманд. От нашей семьи и так мало что осталось. Ни к чему и дальше ее разрушать.


* * *
— ...Вот, а праздничный бал уже завтра, представляешь? Там все важные люди будут, ну, кроме тех, кто сейчас слишком занят на фронте. И семья Маннэа тоже приглашена, вместе с тетей Милиссой и Сейли. Она мне уже платье свое показывала. Ничего так, но у меня лучше будет! Папа сказал, что оно стоит, как хороший спидер. Шутит, конечно, но оно в любом случае чудесное. Вот, посмотри...

Исанн, трепеща от возбуждения, включила комлинк и развернула голографическую проекцию наряда, заказанного специально для первого Дня Империи и, по совпадению, первого выхода девочки в свет. Габриэлла разразилась положенными в таких случаях восторженными восклицаниями, не уставая ласково перебирать волосы дочери. За те полчаса, что они провели вместе, Исанн щебетала без умолку, будто задалась целью рассказать матери об всем, что произошло за время ее вынужденного отсутствия. К чести девочки стоило отметить, что неприятных тем, которые могли бы расстроить или взволновать Габриэллу, она старательно избегала: по ее словам выходило, что лишь болезнь матери омрачала ее жизнь. Арманду даже стало немного не по себе от того, каким внимательным и заботливым отцом выставила его дочка. Габриэлла слушала внимательно, время от времени задавая Исанн невинные вопросы и заливисто смеясь над ее наивными детскими шутками.

Арманд смотрел на них, и на сердце становилось невыносимо тяжко. Вот так должна выглядеть его семья. Такую идиллическую картину он представлял, делая предложение Габриэлле. Эта женщина была всем для него; при ней было все, что Арманд желал видеть в супруге, и даже больше: утонченная красота, доброе сердце, преданность, манеры... она была идеалом, настоящим совершенством. Он готов был звезды с неба срывать ради нее. Бросать миры к ее ногам. Но слишком увлекся, прорываясь к вершинам власти, и не заметил, что любимая не успевает за ним и успевать не желает.

Она была слишком нежным и невинным созданием для него. Нельзя было давить на нее и запугивать. А уж тем более — отдавать бедняжку живодерам Ирвена. Кто б ему два года назад об этом сказал...

— Жалко, что тебе еще нельзя домой, — тихонько сказала Исанн, прижимаясь к матери. — Папа говорит, что ты должна поправиться через пару лет, но, по-моему, с тобой и так все хорошо. Ты только слишком худая. Тебя здесь плохо кормят, да?

Габриэлла тяжело вздохнула и ласково убрала со лба Исанн белую прядку. Арманду вдруг вспомнилось, как терпеливо она объясняла дочке, что в ее разных глазах и светлых, будто седых прядках у висков нет ничего уродливого, и глупые одноклассницы, которые насмехаются над ними, просто завидуют ее красоте. Сам он только и мог, что посоветовать выцарапать обидчицам глаза, а потом замять скандал, когда Исанн приняла шутливый совет отца за руководство к действию.

— Докторам лучше знать, как меня кормить и когда выпустить, детка. Не надо за меня переживать... теперь, когда нам разрешили встречаться, мне станет гораздо легче.

Идиллию нарушил шорох открывшейся двери. Габриэлла вздрогнула и судорожно прижала к себе дочку, Исанн вцепилась в мать мертвой хваткой. На доктора Тари они обе уставились дикими, напуганными глазами.

— Еще рано, — прошептала Габриэлла чуть слышно, заметно побледнев.

Врач вежливо улыбнулся ей:

— Конечно, госпожа. Простите, что потревожил, но мне нужно поговорить с вашим супругом. Господин директор, можно вас на пару слов?

Арманд многозначительно глянул на жену.

— Стоит ли оставлять их наедине?

— Не беспокойтесь, сэр. Состояние вашей супруги вполне стабильно, к тому же за ней присмотрят.

Он посторонился, пропуская в палату медсестру. Габриэлла презрительно поджала губы, и Исанн тут же скопировала ее гримасу. Девушка заметно стушевалась, и ласковая улыбка, которой она собиралась одарить малышку, тут же увяла.

— Я не помешаю вам, госпожа, — смущенно пробормотала она. — Просто посижу рядом, на всякий случай.

Габриэлла не сказала ей ни слова: вновь принялась щебетать с дочкой, подчеркнуто игнорируя и медсестру, и мужа. Арманд сухо кивнул врачу и вышел в коридор.

— В чем дело, доктор? — поинтересовался он, едва дверь закрылась за ними. — Надеюсь, у вас были веские причины, чтобы оторвать меня от общения с семьей.

— Надеюсь, что вы сочтете их таковыми, — с заискивающей улыбкой произнес Тари. Судя по нервным движениям рук и горящим глазам, психиатр был очень взволнован. Но, что примечательно, не испуган — скорее, возбужден. — Понимаете ли, есть некоторые темы, которые я предпочел не обсуждать в присутствии коменданта Эйвери. Он, как вы, должно быть, знаете, придерживается очень высокого мнения о докторе Ирвене и мог бы принять мои слова за, как говорится, наглый поклеп на уважаемого ученого. Что, естественно, было бы в корне неверно...

— Ближе к делу, — раздраженно бросил Арманд, мысленно пообещав себе отправить Тари к его же пациентам, если у него хватило наглости лезть к нему с подковерными интрижками.

— Конечно, сэр. Я буду краток. Как вам известно, доктор Ирвен, которого я безмерно уважаю как специалиста, но чье пренебрежение профессиональной этикой приводит меня в ужас, применял к мадам Айсард крайне... нестандартные методы лечения. Полная блокировка одних участков памяти и существенная корректировка других должны были избавить госпожу от обсессивного расстройства, психологической зависимости от антидепрессантов и, скажем так, некоторой совершенно лишней для дамы информации. Однако результат оказался...

— Я знаю, каким оказался результат, — процедил Арманд. — Я для того и назначил вас, чтобы вы исправили вред, нанесенный вашим предшественником. А теперь либо переходите к сути, либо перестаньте тратить мое время.

— Разумеется. Считаю своим долгом еще раз уверить вас, что оптимистичные прогнозы касательно здоровья вашей супруги имеют под собой твердые основания. Переход к более традиционным методам лечения благотворно сказался и продолжает сказываться на ее состоянии. Полностью ликвидировать нанесенный доктором Ирвеном ущерб вряд ли удастся, но при сохранении нынешней динамики госпожа Айсард сможет вернуться к полноценной жизни в течение двух-трех лет.

— Я поверю в это, когда смогу увезти жену домой, не опасаясь, что она перережет себе вены или выбросится с балкона.

— Я был бы очень удивлен, если бы вы ответили иначе. Я знаю, как трепетно вы относитесь к здоровью супруги, сэр. Но речь я хотел повести о том, что привело ее к такому плачевному состоянию...

С загадочной улыбкой Тари вытащил из портфеля инфочип и передал его Арманду.

— Здесь, сэр, — поспешил пояснить он, — записаны результаты моих собственных исследований на основе наработок доктора Ирвена. Его методы чудовищны, но могут привести к фантастическим результатам... если применять их правильно. По основному, так сказать, профилю этого учреждения. Доктор Ирвен старался использовать для лечения то, что является по своей сути оружием. Опаснейшим и очень действенным.

— Поясните.

Глаза Тари загорелись азартным огнем. Он даже подошел ближе и понизил голос, будто делился сокровенной тайной.

— Приняв заботу о вашей супруге вместе со всей документацией предшественника, я запустил собственный проект, основанный на его идеях. В отличие от него, я никогда не посмел бы ставить эксперименты на госпоже Айсард: кощунственно поступать так с невинным человеком, к тому же — с дамой. Я продолжил исследования на заключенных — разумеется, самых бесполезных из них, и с разрешения господина коменданта. Уже через четыре месяца работы нам удалось добиться частичной амнезии у одного из подопытных: он начисто забыл, что сподвигло его на службу КНС — а ведь то был глубоко личный, эмоциональный мотив! Этот человек был фанатиком, однако без этого воспоминания его вера в Конфедерацию пошатнулась. Еще через полтора месяца он все свои действия стал рассматривать в ином свете и, можете ли поверить, начал испытывать отвращение к себе и бывшим союзникам! Разумеется, для этого потребовалась интенсивная психологическая обработка. Не стану утомлять вас неприглядными подробностями, однако с конечным результатом вы можете ознакомиться хоть сейчас: солдат Конфедерации, некогда фанатично преданный ее идеям, глубоко раскаивается во всех совершенных преступлениях и просит дать ему шанс искупить их.

Арманд с задумчивым видом подбросил инфочип на ладони, после чего с подчеркнутой небрежностью положил в нагрудный карман.

— Любопытно, доктор Тари. Я бы даже сказал, весьма любопытно. Вы смогли повторить эксперимент на других подопытных?

— Не стану лукавить, господин директор: мы приступили к обработке следующего заключенного, однако процесс продвигается медленно. Его сопротивляемость внушению и медикаментозному воздействию гораздо выше, чем у предыдущего. На данном этапе у него наблюдается выраженное нарушение когнитивных функций, и, боюсь, этот экземпляр нам придется попросту списать. Однако при наличии достаточного финансирования и количества подопытных...

Арманд остановил его движением руки.

— Я услышал достаточно, доктор. И вот что я вам скажу на это: верните мне мою жену. Вылечите ее — получите и финансирование, и лабораторию, и персонал, а уж подопытных вам будут присылать вагонами.

Не успел врач расплыться в улыбке и рассыпаться в благодарностях, Арманд склонился над ним и добавил таким тихим и доброжелательным голосом, что у Тари от страха встали дыбом волосы на руках:

— Но если по истечении обещанных трех лет Габриэлла не вернется домой в здравом уме, следующим подопытным станете вы. Я достаточно ясно выразился?

Тари нервно сглотнул и вымученно, неправдоподобно улыбнулся:

— Предельно ясно, господин директор.

— Очень хорошо. А теперь оставьте меня с женой и дочерью.


* * *
Полчаса спустя Арманд ехал вместе с дочерью домой. Из палаты Исанн выходила счастливой и веселой, преисполненной надежд на скорое выздоровление матери, однако в дороге почему-то погрустнела, насупилась. Хмуро глядя в окно, девочка выводила на нем видимые только ей узоры.

— Что опять не так? — устало, но без раздражения спросил Арманд. Решив, что вопрос прозвучал резковато, ласково потрепал дочь по голове. Та поморщилась, хотя обычно любую отцовскую ласку принимала с радостью и благодарностью.

— Мне так жалко маму, — прошептала она. — Она ведь поправится, да, пап? Поправится же?

"Самому бы знать", — подумал он мрачно. Но вслух, разумеется, сказал иное:

— Врачи говорят, что поправится. С твоей мамой работают лучшие специалисты, Исанн. Они вернут ее нам, не волнуйся.

Исанн молча кивнула. Сжала кулачки так, что костяшки пальцев побелели, и неожиданно всхлипнула. Прижавшись к отцу, уткнулась лицом ему в плечо и тихонько расплакалась. Арманду только и оставалось, что подхватить ее на руки и неуклюже гладить по голове и плечам, дожидаясь, пока девочка успокоится.

Слезы у Исанн закончились на удивление быстро. Судорожно всхлипнув напоследок, она отстранилась. Утерев глаза и щеки, вскинула голову — и Арманд поразился, насколько недетским был ее взгляд.

— Ты обещал мне Мотму, папа, — детский голосок прозвучал до того холодно и ровно, что Арманду стало не по себе. — Когда ее поймают, я хочу видеть ее смерть. Хотя нет, не хочу. За то, что она сделала с мамой, эта гадина сама должна сгнить в тюрьме.

Галактику лихорадило. Провозглашение Империи и сопровождавшее его массовое ликование — отчасти искреннее, отчасти мастерски раздутое и подхваченное пропагандой, — оказали скорее обезболивающий эффект, чем по-настоящему целебный. Триллионы разумных существ, истосковавшись по хорошим новостям, с готовностью поверили в красивую сказку, рассказанную Палпатином — ведь в ней было все, чего так недоставало народам бывшей Республики. Благополучие и справедливость, безопасность и уверенность в завтрашнем дне сулил своим подданным новоявленный император, ухитряясь найти правильные слова и для беднейшего из фермеров Дантуина, и для купающегося в роскоши богатея с верхних ярусов Корусканта. Кто-то верил охотнее прочих, кто-то с большим скепсисом, кто-то не верил вовсе, но было бы лукавством отрицать, что значительная часть имперских граждан лелеяла надежды на перемены к лучшему.

Но война продолжалась, и смотреть новости с фронтов было так же страшно, как и прежде. Если не страшнее, потому что контраст с царившей в Центральных мирах праздничной атмосферой был поистине чудовищным. Галактика все так же горела, а Империя наращивала вооружения, чтобы потушить пламя встречным огнем, и все крепче закручивала винтики своей государственной машины, чтобы не позволить ему разгореться снова. И нисколько не считалась с мнением тех, кому теперь предстояло жить на пепелище.

В первые дни после рождения близнецов у Падме не было ни сил, ни времени задумываться об этом. И днем, и ночью все ее мысли были заняты малышами; в них же она нашла точку опоры и источник душевного покоя. Энакин где-то пропадал целыми днями, но в те редкие часы, что они проводили вместе, был нежен и внимателен, окружая Падме и детей такой любовью, какую она никогда прежде не получала от него. Влюбленность пылкого мальчишки закончилась — любовь взрослого мужчины, отца и мужа пришла ей на смену. Падме слышала множество мрачных историй о Темной Стороне и том, как она уродует душу человека, но если с Энакином и проходила подобная трансформация, то протекала она, как тогда казалось, медленно и незаметно. Почти неделю ничто не омрачало их счастье.

Но вскоре с Набу прибыли Сабе и Дорме, которые взяли на себя большую часть заботы о детях. Падме все еще проводила рядом с Люком и Леей часы напролет, но теперь скорее из желания, чем необходимости. Сил и свободного времени у нее стало гораздо больше, а вместе с ними навалились забытые до поры переживания. Встречая Энакина у порога, Падме все чаще вспоминала о цене, уплаченной за эти счастливые дни, и обугленные стены Храма джедаев, падением которого так гордилась Империя, вставали перед глазами. Держа мужа за руку, гнала прочь мысли о том, сколько невинных жизней эта рука уже отняла и еще отнимет. Всего лишь раз она завела с ним разговор о политике, и его холодный ответ хлестнул, как пощечина: "Галактикой теперь правит Палпатин, и тебя это не касается. Ты больше не сенатор, Падме, и в этот проклятый зал войдешь только через мой труп". Может быть, у нее слишком разыгралось воображение, но в тот момент ей померещился страшный огненный отсвет в глазах любимого.

С каждым днем все сильнее становилось чувство, будто Падме оказалась заперта в спасательной капсуле в самый разгар космического сражения. Она была в равной степени отрезана от дел Империи и Альянса: с товарищами по Комитету, за исключением оставшихся на Корусканте Бейла и Терр, не было связи, а Энакин, знавший хоть что-то о планах Палпатина и его клики, наотрез отказывался обсуждать их с женой. Для нее, привыкшей всегда находиться в гуще событий, тихое семейное счастье стремительно превращалось в плен. Она бы и рада снова забыться в заботе о детях и любви к мужу, да не получалось: невыносимо было наблюдать за творящимся в галактике безумием и сознавать собственное бессилие что-либо изменить.

Хуже всего было то, что Падме больше не видела пути к спасению. Что бы ей дало место в Имперском сенате? Право покорно голосовать за каждую реформу императора или, быть может, как прежде призывать к миру, собирая насмешки и презрительные взгляды? А членство в совете Альянса? Альянс желал мира не больше, а то и меньше Империи. Падме понимала это и раньше, но надеялась, что сумеет стать голосом разума на их собраниях, остужать горячие головы и по мере сил продвигать компромиссные, наименее разрушительные и кровавые решения. Теперь же она сомневалась, что ей бы это удалось. Альянс был создан на демократических началах, а демократия предполагает подчинение одного воле многих. Идея, прекрасная ровно до тех пор, пока большинство не выступает за войну и хаос.

Весь мир перевернулся с ног на голову и продолжал вращаться, и больше не было в нем четких ориентиров. Было зло, но не было добра. Были враги, но не было друзей. Только в своих детях Падме могла быть уверена. Они — ее. Ее и Энакина. Хотя бы над ними у Палпатина не было власти. И не будет, пока она жива.

Лея беспокойно завозилась в кроватке. Приоткрыла глаза и забавно сморщилась, зевая. Выпростав ручонку из пеленок, пихнула брата, но тот лишь прогукал что-то во сне. Улыбнувшись, Падме легонько, почти неощутимо щелкнула дочку по кончику носа. Та цепко ухватила мать за палец и, удостоверившись, что теперь она точно никуда не денется, снова закрыла глаза и умиротворенно засопела.

— Любимые мои, — прошептала Падме. — Что бы я делала без вас?

Опасность давно миновала, но молодую мать по-прежнему бросало в дрожь при мысли, что малышей у нее вполне могло и не быть, сложись все иначе. После рождения детей она не могла поверить, что всего несколько дней назад готова была безрассудно рисковать ими лишь затем, чтобы накрепко привязать Набу к Альянсу. К войне, которая принесла бы неисчислимые страдания ее народу. Тогда это казалось единственно возможным выходом. А сейчас... Падме не знала. Но мерзкий осадок оставляло на душе понимание: никто из друзей и союзников даже не подумал отговорить ее от участия в чрезвычайной сессии. Хотелось бы верить, что это было проявлением уважения к ее выбору и чувству долга. Но почему-то гораздо легче верилось в то, что никого, по большому счету, не волновало, что будет с ней и ее детьми. Кроме Энакина и Тайфо. И, как бы дико ни звучало, Арманда Айсарда, нуждавшегося в Энакине. Хоть плачь, хоть смейся.

За спиной послышались тихие шаги. Падме не было нужды оборачиваться, чтобы узнать Сабе: походку своей бывшей служанки-двойника, а ныне — камеристки, няни малышей и доверенной подруги в одном лице, она никогда бы не спутала с более решительной поступью Дорме. Больше в доме и не было-то никого, если не считать Трипио.

— Дети еще спят, Сабе, — с мягкой улыбкой обратилась она к служанке. — Не беспокойся, я сама покормлю их, когда они проснутся.

— Госпожа, простите, что потревожила, но сенатор Органа просил о встрече с вами. Я оставила его ждать в главной гостиной, подала каф и закуски. Что мне передать ему?

Падме устало потерла виски, мысленно досадуя на свою забывчивость. За всеми треволнениями и суетой вокруг детей она совершенно перестала следить за временем, а ведь они с Бейлом еще прошлым вечером договорились о встрече.

— Передай, что я спущусь через несколько минут. А после присмотри за детьми, хорошо? Не хочу оставлять их одних.

Сабе склонила голову и вышла из комнаты так же тихо и быстро, как и вошла. Будто в воздухе растворилась. Удостоверившись, что близнецы крепко спят, Падме выскользнула вслед за ней и направилась в спальню — немного привести себя в порядок. Встречать гостя без макияжа и с прической, растрепавшейся после возни с малышами, Падме Амидале не позволяли ни воспитание, ни женственность.

Когда она наконец спустилась в гостиную, Бейл с отсутствующим видом листал выпуск "Сенатора" двухмесячной давности. Этот, по меткой характеристике Мон, "дамский журнал для мужчин" Падме выписывала специально для развлечения скучающих посетителей, так как ни на что иное этот сборник сплетен, прикидывающийся политической аналитикой, не годился. Зато теперь, наверное, можно будет хранить его как память о былых временах и ностальгически вздыхать, глядя на наивные прогнозы о скором конце войны и выборах нового канцлера. Падме посмеялась бы, если б плакать не хотелось.

— Представляешь, они меня в следующие канцлеры прочили, — сказал Бейл вместо приветствия, невесело улыбнувшись. — А тебя называли в числе "наиболее вероятных кандидатов на роль спикера". Аналитики...

Поморщившись, он отложил журнал в сторону и поднялся. Церемонно поцеловал Падме руку, но отпускать, как того требовал этикет, не торопился: так и держал ее ладонь в своих, осторожно, едва касаясь.

— Падме, ты даже представить себе не можешь, как я рад, что с тобой все в порядке. Когда ты не вышла на связь перед чрезвычайной сессией, мы предполагали худшее...

В его взгляде было столько тепла, такое безграничное обожание читалось на его лице, что Падме невольно отвела глаза. Каждый разговор с Бейлом оставлял после себя неприятный осадок. Совестно было перед ним — за то, что она не может и не хочет ответить на его чувства. Совестно перед Брехой — за то, что эта любовь предназначалась не ей. Совестно перед Энакином — за то, что позволила так смотреть на себя другому мужчине.

— Не стоит, Бейл. Все обошлось, и полно об этом.

Она мягко высвободила ладонь из его рук и предложила одно из кресел. Машинально отметила, что Бейл даже не прикоснулся к угощению: каф, принесенный Сабе, давно уже остыл, кремовые пирожные высились на тарелке нетронутой горкой.

— Расскажи лучше, что с остальными членами Комитета и Делегации, — попросила она, устроившись в кресле напротив. Трипио, вызванный сигналом комлинка, принес две дымящиеся кружки кафа взамен одной остывшей. Как ни странно, воздержавшись от комментариев и пышного приветствия в пару минут длиной.

Взгляд Бейла беспокойно метнулся от окна к двери, будто выискивая притаившихся в темном углу агентов ССБ. На миг Падме показалось, что она видит подозрение в его глазах. Что ж, если это так, она не вправе винить его: пусть Бейл и голосовал против Ордена и Альянса, отыгрывая свою роль, его неблагонадежность была Палпатину хорошо известна. Бейл сам расписался в ней, поставив подпись под Петицией двух тысяч.

— С Комитетом все в порядке, — наконец сказал он. — Я получил весточку от Мон: они без приключений добрались до места. Ничего больше мне не известно: ты сама знаешь масштабы прослушки и слежки. Приходится сводить все контакты с Альянсом к минимуму, чтобы не получить приглашение к Айсарду в ведомство. Артемиус, впрочем, не лучше... прав был Гарм, когда называл его крысой. Он предал нас и теперь живет себе припеваючи при новом режиме. Куда только все благородство делось...

Лицо Бейла исказила гримаса, ладонь сжалась в кулак. Видно, больно его ранило предательство соотечественника, которого он сам же рекомендовал как ценного и надежного союзника. Падме и сама была шокирована этой новостью, но куда больше — последствиями, которые та за собой тянула.

— Бейл, если Артемиус теперь служит Палпатину, то вы с Терр в большой опасности. Он выдаст вас в любой момент, если уже не выдал!

— Нас и выдавать не нужно, Падме. Палпатину и так все хорошо известно. Мы с Терр живы и свободны только до тех пор, пока кажемся ему полезными... или забавными, сказать наверняка трудно. Когда он сочтет нужным, то потянет за ниточки, и все мы лишимся голов. Или отправимся на Кессель, как те несчастные, что проголосовали за выход из Республики и не успели сбежать.

Падме бросило в дрожь от этих слов. Пятьсот с небольшим голосов было отдано в поддержку Альянса. Более пятисот сенаторов, и многих из них она знала лично...

— Многих арестовали? — хрипло спросила она, с трудом сглотнув ком в горле.

— Многих. Вынесено около сотни смертных приговоров. Тех, кого приговорили к тюрьме или каторге, и того больше. По многим еще идет следствие, кого-то не поймали... некоторые сумели отвертеться. Сослались кто на влияние Силы, кто на шантаж, и были великодушно помилованы нашим милосердным императором. Теперь публично посыпают голову пеплом, проклинают джедаев и поют дифирамбы Палпатину, изрядно веселя этим ГолоСеть.

От таких новостей голова шла кругом. Несколько дней Падме малодушно пряталась от правды, не желая задумываться о таких вещах сразу после родов, но сейчас реальность обрушилась на нее во всем своем уродстве. Пока она, одна из идейных вдохновителей Делегации двух тысяч и непримиримая оппозиционерка, наслаждалась покоем и тихим семейным счастьем, Палпатин расправлялся с ее союзниками. Падме понимала, что не виновата в этом, и все равно чувствовала вину перед ними.

— Падме, — мягко позвал Бейл, слонившись к ней, — ты ни в чем не виновата. Никому не стало бы лучше, если бы ты попала под этот каток вместе со всеми. И уж точно галактика не стала бы светлее и чище, если бы ты потеряла детей.

— Я знаю, Бейл, — прошептала она. — Просто... неправильно это все. Все не так, как должно быть. И я, и малыши живы лишь потому, что Энакин вовремя переметнулся к Палпатину. Если бы не он, джедаи смогли бы казнить этого монстра, а Энакин... он купил мою жизнь, освободив его. Поневоле задумаешься, что цена слишком высока.

Падме никогда бы не подумала, что можно ненавидеть и презирать себя так сильно. Мать в ней рвала и метала: да как смела она сказать такое о Люке и Лее, как смела думать, что их жизни не стоили спасения?! Политик же в отвращении взирала на жену и мать, готовую покорно склонить голову перед тираном и жить с предателем и убийцей, лишь бы сохранить семью.

— Не надо так говорить, Падме. Знаешь, кое-кто считает, что именно твоим детям суждено спасти галактику.

Падме подняла на Бейла удивленный взгляд.

— О чем ты?

— Я держу связь с Оби-Ваном Кеноби. Он специально остался здесь, на Корусканте, чтобы приглядывать за вашей семьей и защищать вас, если потребуется. В ближайшее время он сам свяжется с тобой и объяснит все гораздо лучше меня. Пока он просил передать лишь, что Империю можно разрушить только изнутри, и вашей семье предначертано сыграть в этом ключевую роль. Все, что требуется от тебя, это не позволить Энакину Скайуокеру забыть о том, кто он такой и ради чего предал Орден джедаев. Удержать его от превращения в монстра, которым его желает видеть император, и уберечь от Темной Стороны ваших детей.

Бейл говорил, точно школьник, повторяющий заученный наизусть конспект: прилежно, но без всякого понимания. Но по мере того, как Падме его слушала, понимание складывалось у нее — скорее интуитивное, чем логическое, но оттого не менее верное. Ярко вставали перед глазами два образа: Энакина, каким он был в последние дни перед чрезвычайной сессией, и Энакина, каким он становился рядом с ней и детьми. Тьма, которую даже Падме видела в нем очень явственно, отступала, оставляла его на то время, что он проводил с семьей. Любовь к ней и детям пробуждала в Энакине не только худшие его стороны, но и самые светлые.

Вопрос лишь в том, что окажется сильнее. Сегодня выигрыш остался за Палпатином, но никто не знает, что будет завтра. А Падме была полна решимости взять реванш.

Энакин был учеником Дарта Сидиуса, а значит, рано или поздно учитель дарует ему большую власть. Но кто как не Падме всегда будет рядом, чтобы помочь ему этой властью распорядиться? Во имя блага не галактики — их семьи. Будущего их детей, где не будет места страху перед всемогущим императором.

— Значит, все, что от меня требуется — быть хорошей женой и матерью? — она улыбнулась, чувствуя, как силы возвращаются к ней. Точка опоры была найдена; политик в ее душе наконец примирился с женой и матерью. — Передай Оби-Вану при встрече, что он может не волноваться на этот счет. Я и так не собиралась отдавать свою семью без боя.

Парад был грандиозен. Иного слова и не подобрать, глядя на стройные ряды клонов, нога в ногу марширующих под предводительством командиров-людей — новой элиты имперской армии, купающейся в лучах не только собственной, но и украденной у джедаев славы. Те, кто за всю войну ни разу не показал носа из безопасных штабов, сейчас шли впереди бойцов, словно сражались с ними наравне, а громогласный голос диктора вещал об их славных победах над Конфедерацией. Гимн молодой Империи разносился над Сенатской площадью; лучи яркого солнца отражались от начищенных до блеска доспехов солдат и сверкающих орденов офицеров. Завораживающее и вместе с тем грозное зрелище, призванное вселить восторг в сердца граждан Империи и ужас в ее врагов.

Энакин ожидал этого дня без особого энтузиазма, но даже он не мог отрицать: представление вышло на славу. Когда земля содрогнулась от приближения боевой техники — как испытанной в настоящих сражениях, так и новейшей, едва поступившей на вооружение, — толпа на трибунах была охвачена эйфорией, и даже ближний круг императора, собравшийся на обширном балконе Сената, хоть отчасти, но разделял эмоции простых смертных. Для этих людей сегодняшний день был праздником едва ли не большим, чем для остального населения Империи: триумф, к которому они шли годами, наконец свершился и предстал перед галактикой во всем своем грозном величии.

Но львиная доля славы, разумеется, принадлежала самому императору. Сегодня Палпатин словно бы отошел в тень ненадолго, уступая внимание масс своим войскам, но взгляды триллионов разумных жителей галактики все равно были обращены на него — человека, безраздельно повелевающего всей этой мощью. Шаги легионов звучали в его честь, устрашающие боевые машины воплощали его силу, и когда толпа восхищенно разинула рот, провожая взглядами новейшие звездные разрушители, каждый в ней понимал: монструозные корабли, силуэты которых на несколько минут застили небо, олицетворяли его безграничную власть.

Совсем скоро они будут отправлены на фронт, чтобы стереть с лица галактики любую силу, не желающую покориться воле императора — будь то Конфедерация, Орден джедаев или отдельные миры, цепляющиеся за независимость. Энакин Скайуокер, с недавних пор втайне носивший имя Дарт Вейдер, мог лишь пожелать бывшим товарищам по Ордену легкой смерти. Противостоять Империи было так же глупо, как призывать Палпатина добровольно отказаться от власти, и сейчас это казалось особенно очевидным.

С каждым днем Энакин все больше убеждался в том, что выбрал правильную сторону. Он больше не идеализировал Палпатина, зная, что за чудовище скрывается под маской благодушного мудрого старика, и его окружение было Энакину отвратительно, но идти против него было бы смерти подобно — для него и для его семьи. Даже Падме, казалось, смирилась с действительностью, хоть и решительно отказалась присутствовать на параде — "этом торжестве милитаризма". Она обещала присоединиться к мужу после, к началу праздничного бала, на котором Энакин впервые во всеуслышание назовет ее своей женой. Все-таки у его нового положения было немало преимуществ, о которых в Ордене он не смел и мечтать.

Пусть отныне его удел — быть тенью за спиной Палпатина и оружием в его руках, каждый день выменивая благоденствие жены и детей на абсолютную верность, Энакин не чувствовал себя обманутым или порабощенным. Он все равно никогда не был волен распоряжаться своей судьбой: Орден точно так же требовал от него беспрекословного повиновения, но, в отличие от Палпатина, взамен не давал ничего, кроме новых обязанностей. Стоя в кругу самых могущественных людей галактики и свысока взирая на Сенатскую площадь, распростертую под его ногами, Энакин почти не сомневался в том, что продал свою свободу за справедливую цену.

Семья. Власть. Будущее. Все то, на что не имел права рыцарь-джедай Энакин Скайуокер, было у Дарта Вейдера, ученика Дарта Сидиуса и начальника личной гвардии императора Палпатина. А призраки былых друзей и товарищей никогда не станут терзать его так же сильно, как терзали бы образы погибшей Падме и нерожденных малышей.

Внизу грохот тяжелой техники тонул в раскатистых звуках гимна, в небесах величаво проплывали все новые и новые "Разрушители" — класс "Империал I", настоящее чудо инженерной мысли и гордость флота. Глядя на эту мощь невольно подумаешь, что имперская идея не так уж пуста: во всяком случае, Республике никогда не удавалось вызвать в сердце Энакина что-то хоть отдаленно похожее на трепет. Империя же казалась чем-то несоизмеримо большим, новой вехой в истории, к которой действительно хотелось быть причастным.

Энакин не видел лица Палпатина, но знал, что старик улыбнулся в тот момент — не собственным мыслям, не объективам голокамер, а именно ему. Их связь, в полной мере раскрывшаяся в последние дни, оказалась куда более крепкой, чем та, что существовала между Энакином и Оби-Ваном. Не сказать, чтобы Энакину было по нраву, что старик читал его мысли и чувства как открытую книгу, но с этим оставалось только смириться... по крайней мере до тех пор, пока он не научится закрываться от нового учителя так же легко, как от старого.

Энакин не сомневался, что со временем и это, и многое другое станет ему по силам. Его нынешняя власть и могущество — ничто по сравнению с тем, чего он может добиться в будущем. Он начинал путь верным слугой императора, но каким будет конец, решать лишь самому Энакину.

Как говаривал магистр Йода, будущее всегда в движении. И сегодняшний день был тому лучшим доказательством.


* * *
Палпатин не мог сдержать улыбки, глядя на ученика. С каждым днем этот талантливый своевольный мальчик все крепче увязал в сети, сплетенной специально для него. Как галактика покорилась Палпатину из страха, корысти и веры в светлое будущее, так и Энакин попал в ловушку своих нереализованных амбиций и переходящей все грани разумного привязанности к семье.

Само собой, он еще побрыкается. Будет скалить зубы, выказывать норов... но разве не это делает процесс приручения таким интересным? Ученик, покорный с самого начала, бесперспективен и скучен, и годится лишь на роль инструмента. Энакин же напоминал уникальный алмаз, огранка которого сделает честь мастеру, сумевшему превратить неподатливый кристалл в произведение искусства.

"Ты будешь служить мне верой и правдой, Энакин, и счастье, которого ты никогда не ведал в Ордене, станет залогом твоей преданности. Я сделаю из тебя великого человека, верностью которого можно гордиться. Но не приведи Сила тебе забыть, кому ты обязан всем, что имеешь".

В Империи не было места нелепому Правилу двух, как не было места двум владыкам ситхов. Дарт Сидиус, последний в линии Бэйна, гордо взирал на рождение величайшей державы в истории галактики, зная, что она будет принадлежать лишь ему — бессменному и бессмертному повелителю.

Власть не терпит двоих хозяев. Он никогда не повторит ошибки Дарта Плэгаса, забывшего об этом: если Вейдер возомнит себя ровней учителю, Сидиус сотрет его в порошок, пожалев лишь о бездарно загубленном потенциале ученика.

Все-таки мальчик был уникален. Такие рождаются слишком редко, чтобы подходить к их дрессировке спустя рукава.


* * *
Сначала Исанн немного расстроило то, что ей нельзя было смотреть парад с балкона, рядом с отцом и императором. Конечно, она хорошо понимала, что это правильно: не дело маленькой девочке путаться под ногами у великих людей, построивших Империю, но с этой глупой детской досадой Исанн ничего не могла поделать: хотелось быть в такой момент вместе с отцом, а не с дурехой-гувернанткой. Впрочем, с VIP-трибуны, предназначенной для важных персон и членов их семей, открывался прекрасный вид, а сам парад был настолько потрясающим, что Исанн и думать забыла обо всем — и о надоедливой гувернантке, и о глупышке Сейли, успевшей изрядно надоесть своим хмурым видом, — едва зазвучали первые ноты нового гимна. Какой же он все-таки мощный! Совсем не та невнятная ерунда, которая была раньше и совсем не подходила могучему государству.

Во все глаза Исанн смотрела на героев войны, марширующих так слаженно, будто были не людьми, а дроидами с идеально заданной программой; с восторгом провожала взглядом сияющие бронепластинами танки и шагоходы; с замиранием сердца вглядывалась в небо, в котором величественно проплывали новейшие боевые корабли. Это было восхитительно, похоже на сказку со счастливым концом, где добро всегда побеждает зло, и мир приходит на смену войне. Даже не верилось, что конфедераты и джедаи могли до сих пор угрожать Империи: с такой силой невозможно сражаться, особенно когда во главе ее стоит такой гений, как император Палпатин, а помогают ему герои вроде отца Исанн.

Еще немного, и в галактике наступит мир — да такой крепкий, какого Республика никогда не знала. У Исанн мысли бросались вскачь, стоило ей задуматься о будущем: ведь Империя только встает на ноги, и ей еще предстоит через многое пройти. Перед молодой девушкой, которой Исанн станет всего через несколько лет, открывалось столько возможностей оставить след в истории и сделать галактику лучше, что голова шла кругом. Правда, отец только посмеивался над ее фантазиями, а когда Исанн поделилась с ним планами вступить в молодежное отделение КОМПОНП[1], вообще заявил, что голову ей оторвет, если вдруг заметит ее "в обществе этой крикливой шпаны". Но папино недоверие Исанн считала делом поправимым: он ведь думает, что она такая же бестолковая, как большинство девчонок, а это не так уж трудно изменить.

Но это все планы на будущее. А сейчас Исанн ужасно волновалась, думая о предстоящем бале: и она, и Сейли были дебютантками, а значит, должны танцевать на открытии вместе еще с десятью девочками и мальчиками их возраста. На глазах у всего высшего общества и самого императора! Здорово, конечно, что ее первый выход в свет будет таким особенным, но оттого и оплошать вдвое страшнее. Не терпелось уже выйти и посмотреть, на что она способна.

Хотелось бы, конечно, чтобы мама ее увидела. Хоть отец и обещал передать ей запись, но это все равно будет совсем не то...

— Эй, ты что такая грустная? — Исанн, которой самой стало грустно при мысли о маме, с нарочитой веселостью ткнула в бок Сейли. — Тебе что, парад не нравится? Красота же!

Конечно, Исанн знала, что дело не в параде, а в Мотме: Сейли очень переживала за нее, и убеждать эту доверчивую дурочку, что "тете Мон" плевать и на самих девочек, и на их матерей, было решительно бесполезно. Сейли только отмахивалась, а однажды даже выдала со зла, что Исанн просто слепо верит всему, что говорит ее отец. Подружки тогда чуть не разругались, но Исанн предпочла замять тему, хотя руки чесались стукнуть Сейли по бестолковой голове: не хватало еще из-за Мотмы потерять единственную настоящую подругу. Не говорить же обо всем, что по вине этой сенаторши произошло...

— Не знаю, — тихо ответила Сейли, почему-то отводя взгляд. — Это же просто машины, которые нужны, чтобы убивать. И солдаты, которые скоро вернутся на войну. А все такие радостные, будто в этом есть что-то хорошее.

— Ты все перепутала, — покровительственно заявила Исанн, привычно напуская на себя уверенный и взрослый вид. — В войне нет ничего хорошего, и именно поэтому нам нужны сильные войска. Чтобы всякие твари вроде Альянса сто раз подумали, прежде чем войну устраивать. Если они будут знать, что им дадут достойный отпор, то не посмеют нападать на Империю или пытаться от нее отделиться, и все будут жить мирно, без войны. Понимаешь?

Судя по виду, ничего Сейли не понимала: нахмурилась и помотала головой, как бестолковый тритт.

— Не понимаю. Почему нельзя просто поговорить с ними, чтобы понять, чего они хотят? Может, тогда и воевать не пришлось бы: в чем-то мы бы им уступили, в чем-то — они нам, и незачем стало бы людей убивать и бомбить города. По-моему, так всем было бы лучше.

— Ну и наивная же ты, — фыркнула Исанн. — Как ребенок маленький: почти двенадцать, а в сказки веришь. Войны потому и развязываются, что кому-то воевать выгоднее, чем жить мирно. Вот как с пиратами: они могли бы честно работать, но предпочитают грабить и убивать, потому что так можно быстрее разбогатеть. С такими разговаривать не о чем, они только силу понимают.

— А по-моему, ты так говоришь, потому что так думает твой папа. Ведь он жалованье получает за то, что применяет силу.

— А твой — за то, что производит оружие. Вот он смеяться будет, если узнает, какая ты пацифистка, — ядовито поддела Исанн. — Ладно, хватит, а то опять поругаемся. Расскажи лучше, ты с кем в паре танцуешь?..

Сейли и сама рада была сменить тему: посветлев лицом, с готовностью принялась обсуждать Ирренуса Заарина и то, какой он противный, грубый и неуклюжий — наверняка все ноги ей оттопчет. Исанн слушала вполуха: ей-то, на самом деле, было все равно. Просто не хотелось ругаться с лучшей подругой из-за того, что та была слишком наивной и маленькой — не по возрасту, а по уму.

Наверное, это здорово — быть такой. Исанн ведь совсем недавно была такой же дурочкой, и мир ей тогда казался гораздо более простым, добрым и светлым. Она бы и рада научиться снова верить в глупости, но, видимо, кто-то должен быть умнее, чтобы защищать остальных, как родители защищают своих детей, а старшие братья и сестры — младших.

Кто-то должен понимать, что иногда надо убить нескольких человек, чтобы сотни могли жить спокойно. Исанн поняла это в неполные двенадцать, хотя ей очень хотелось бы не понимать. А значит — должна со временем стать одной из тех, кто не боится разбираться с негодяями их же методами.

Иначе у хороших людей — таких, как ее мама и Сейли, — не будет шансов остаться хорошими.

[1] Комиссия по охране Нового порядка